На вершине я остановилась утереть пот со лба и оглядеться. Внизу расстилался пушистый серебряный ковер, а прямо передо мной возносились к небесам седые острые менгиры, отмечая границы святилища.
Глава 6. Полотно судьбы
Элисон
Небо нависало над менгирами вогнутой чашей. Свободная от снега площадка на вершине холма раскрывалась навстречу небу, вызывающая в своей наготе. Замшелые камни, что опоясывали холм полукругом, справа и слева упирались в серую скалу причудливой формы, у подножия которой стоял алтарь.
Здесь даже пахло по-другому. Не морозом и лесом, но мокрым камнем и почему-то грозой.
Я прошла меж двух каменных стражей и ступила на промороженную, бесснежную почву в клочках пожухлой травы. Это место… в нем было что-то знакомое, словно я бывала здесь, да позабыла — все стерлось, выветрилось из памяти.
Разошлась сплошная пелена над головой. Из облачной толщи упало несколько косых солнечных лучей, подсвечивая путь к жертвеннику и сам алтарь — прильнувший к телу скалы, темный и бесконечно древний. Над ним нависала фигура, высеченная в скале. Просторный балахон скрадывал ее очертания также, как капюшон скрывал лицо. Бедра статуи перетекали в необработанный камень, словно неизвестный скульптор поленился доделать работу до конца.
Но больше всего меня поразили тяжелые кандалы на протянутых вперед по-женски тонких запястьях.
Нерешительно, сама до конца не осознавая, что и зачем я делаю, я подняла руку и коснулась ее руки. И мир моргнул…
Скала дрогнула, подернулась рябью. Показалось — сейчас осыпется, но нет. То, что мнилось прочным камнем, разлетелось в воздухе хлопьями пепла. Мириады чернокрылых бабочек в едином порыве взмахнули крылами, поднимаясь в воздух, и небо — не разобрать уже, жемчужное небо Изнанки или белесые небеса привычного мира, — враз потемнело от их крыльев, а воздух наполнился треском.
Несколько бабочек пронеслось прямо перед моими глазами — гладкое, блестящее тельце и бритвенно-острые края крыльев, загнутых хищным полумесяцем. Ни одна не коснулась меня: поднявшись в воздух, они растаяли в нем, напоив небо кобальтовой синью.
Там, где раньше была скала, возвышалась огромная, невероятная машина. Сплетение зубчатых колес, ремней, противовесов, грузов, рычагов, маятников и циферблатов. Казалось, безумный изобретатель просто взял набор деталей и соединил их в одно целое без цели и смысла. И все это тихо позвякивало, тикало, крутилось и работало само собой.
Статуя чуть шевельнулась, стукнули друг о друга звенья каменной цепи. А затем она опустила руки и обернулась ко мне. Я не видела ее лица под сумраком капюшона, но чувствовала пронзительный взгляд — всей кожей, каждым волоском. Казалось, она смотрела не на тело, но глубже, в самое сокровенное.
Стало немного боязно, но страх этот был далеким, каким-то ненастоящим. Словно принадлежал не мне.
Если что — убегу. Она же в камень вросла — не догонит.
— Ты пришла, чтобы отпустить меня, — прошелестел бесплотный голос.
Она не спрашивала. Утверждала.
— Нет! — это вырвалось у меня самой собой, вперед любых мыслей. А внутри тут же родилась уверенность, что отпускать ее никак нельзя. — А ты кто?
Ее смех походил на хруст гальки под ногами.
— Взгляни, и узнаешь.
Звенья цепи снова стукнули друг о друга, когда она подняла руки, чтобы откинуть капюшон.
Я зажмурилась от ужаса и вцепилась в переметную сумку так, что даже пальцы заболели:
— Не надо!
…Не хочу, не могу, не желаю знать, что у нее под капюшоном! Так нельзя, просто нельзя, невозможно, убегу сейчас, только бы не видеть этого, никогда сюда не вернусь…
Тяжкий вздох разнесся над площадкой.
— Открой глаза!
Я помотала головой и укусила себя за большой палец. Боль немного прогнала панику, но все равно было страшно.
— Открой, не бойся. Я не смогу сделать этого без твоего согласия.
Несмело приоткрыв один глаз, я увидела, что руки статуи опущены, и успокоилась. Настолько, что не только открыла второй, но и начала озираться по сторонам.
Все-таки очень знакомое место. И все такое нереальное. Как во сне или видении…
Видение! Вот где я видела раньше этот храм в окружении менгиров.
Получается, это сон?! Просто сон…
Мне часто снится странное. Наверное, я упала в сугроб и сейчас замерзаю. Жаль только, что мои предсмертные видения такие бестолковые. Насколько лучше было бы напоследок увидеть Рэндольфа и Терри.
— Ты так отчаянно бежишь от себя, — она развела руки, отчего цепь меж ними натянулась. — Оставила меня здесь, приняла зарок на долг. Даже если передумаешь, я ничего не смогу сделать, пока ты не выплатишь его.
— И не надо! — мне совсем не хотелось, чтобы каменная женщина в балахоне что-то делала для меня.
Она печально покачала головой:
— Путь к познанию лежит через страхи и искушения. Иные всю жизнь борются с ними, обретают силу, но теряют счастье, потому что нельзя быть счастливым, отвергая часть себя. Иные поддаются и теряют человеческий облик. Обычные люди всю жизнь бегут познания, страшась узреть себя настоящего. Зачем ты выбрала путь обычного человека?
— Я же человек, — это прозвучало вопросительно.
Слова статуи будили во мне что-то нехорошее, давно и прочно похороненное на дне души. Мне хотелось, чтобы она замолчала. Так хотелось, что я почти готова была заткнуть уши.
— Ты похожа на безумца, который решил, что его правая рука плоха и порочна, поэтому привязал ее за спину, чтобы никогда не видеть и не пользоваться…
Но я уже не слушала. Всем моим вниманием завладела огромная машина за спиной статуи.
Механизм не был бессмыслицей, как показалось мне на первый взгляд. Вся эта огромная, щелкающая и позвякивающая махина оказалась прядильным и ткацким станком, что работал сам по себе, без ткача.
Гигантские веретена тянули нить откуда-то из-под земли. Рыхлая и белая, она ложилась на огромные деревянные стержни лишь для того, чтобы снова быть скрученной с соседними нитями. Дрожали толстые струны основы, сновали туда-сюда челноки, нить окрашивалась сама собой, стоило ей лечь в ткань, поднималось и опускалось бёрдо, рисуя неповторимый узор…
И над всем этим порхали сотни черных бабочек, срезая острыми кончиками крыльев нить утка.
Зрелище было столь величественным и фантасмагоричным, что сознание с трудом вмещало его. А пестрое полотно все прибывало, накручиваясь на исполинский вал.
Грандиозный размер машины и слаженность ее работы так потрясли меня, что я не сразу поняла: ткань выходит с изъяном. Часть волокон основы была оборвана, материя расходилась проплешинами. Сломана была и сама машина. Несколько валов и шестеренок стояли, бессильно повисли маятники. Машина мучительно покряхтывала, продолжая работу вопреки поломке.
