Я сел рядом с проекторами на металлический стул спартанского вида. Каррера, скрестив на груди руки, оперся о стол.
– Давно не были дома? – поинтересовался я, кивая на голографию, снятую с орбиты.
Его глаза остались прикованными к моему лицу:
– Давненько. Ковач, ты же был в курсе, что Сутьяди числится в розыске у «Клина», так ведь?
– Я до сих пор не в курсе, что это вообще Сутьяди. Хэнд мне его выдал за Цзяна. Почему ты так уверен в обратном?
На его лице чуть было не проступила улыбка:
– Хорошая попытка. Мои небоскребыши снабдили нас генетическими кодами боевых оболочек. Плюс информацией о распределении оболочек из базы данных «Мандрейк». Им прямо-таки не терпелось сообщить мне о том, что на Хэнда работает военный преступник. Полагаю, считали это дополнительным стимулом. Лишним способом заинтересовать меня в сделке.
– Военный преступник, – я с преувеличенным вниманием оглядел каюту. – Интересный выбор термина. Ну, в смысле, со стороны человека, руководившего Декатурским урегулированием.
– Сутьяди убил моего офицера. Офицера, приказы которого он обязан был исполнять. В соответствии с любой известной мне военной конвенцией это преступление.
– Офицера? Это Вётэна-то? – я сам толком не мог понять, почему спорю, – должно быть, по инерции. – Да ладно. Ты бы сам-то стал исполнять приказы Пса Вётэна?
– К счастью, мне не приходится. Но его взводу приходилось, и каждый из его людей был ему фанатично предан. Вётэн был хорошим солдатом.
– Его не просто так прозвали Псом, Айзек.
– У нас тут не приз…
– …зрительских симпатий, – я сам изобразил улыбку. – Эта фраза начинает устаревать. Вётэн был гнилым ублюдком, и ты это знаешь. Если этот Сутьяди его грохнул, значит, наверное, имел на то весомые основания.
– Наличие оснований не означает правоты, лейтенант Ковач, – в голосе Карреры послышались бархатные ноты, говорившие о том, что я зашел слишком далеко. – Каждый аугментированный сутенер на Пласа-де-лос-Каидос имеет основания изрезать физиономию своим шлюхам, но это не делает их правыми. Джошуа Кемп имеет основания для того, что делает, и, с его точки зрения, они даже могут быть весомыми. Но это не делает его правым.
– Ты поосторожней с такими высказываниями, Айзек. За релятивизм можно и загреметь.
– Сомневаюсь. Ты же видел Ламонта.
– Да видел, видел.
Повисла тишина.
– Итак, – произнес я наконец. – Вы собираетесь отправить Сутьяди в анатомайзер.
– А что, у меня есть выбор?
Я ответил ему взглядом.
– Мы – «Клин», лейтенант. Ты знаешь, что это значит, – он говорил с напором; непонятно только, кого же он старался убедить. – Ты принимал присягу наряду со всеми. Ты знаешь устав. Мы символизируем единство, противостоящее хаосу, и все должны знать об этом. Те, с кем мы имеем дело, должны понимать, что с нами шутки плохи. Нам нужен страх, чтобы оставаться эффективными. А мои солдаты должны понимать, что этот страх – величина абсолютная. Что это не пустые слова. Без этого все развалится.
Я закрыл глаза:
– Как скажешь.
– Я не прошу тебя при этом присутствовать.
– Думаю, там будет такой аншлаг, что мне не найдется места.
Я услышал шорох и открыл глаза. Надо мной, опершись на край стола, склонился Каррера с искаженным от гнева лицом.
– А ну-ка закрой рот, Ковач. И прекрати эти штучки, – если он ожидал столкнуться с сопротивлением, то не увидел его в моем лице; он отступил на полметра и выпрямился. – Я не позволю тебе спустить в сортир карьеру. Ты хороший офицер, лейтенант. Твои люди тебе преданы, и ты отличный командир.
– Спасибо.
– Смейся сколько угодно, но я тебя знаю. Это факт.
– Это биотех, Айзек. Стайное поведение, продиктованное волчьим геном, блокировка серотониновых рецепторов и психоз посланника, чтобы рулить всей этой кашей. Мое место в «Клине» может с тем же успехом занимать пес. Пес, мать его, Вётэн, например.
– Да, – пожав плечами, он снова сел на край стола. – Вы с Вётэном имеете – имели – сходный психотип. Вот в этом файле у меня анализ психохирурга, если не веришь. Одинаковый градиент по Кеммериху, одинаковый IQ, одинаковая узость обобщенного эмпатического спектра. Неспециалист не смог бы отличить вас друг от друга.
– Ага, только один из нас мертв. Даже неспециалисту это отличие бросится в глаза.
– Ну ладно, значит, дефицит эмпатии у тебя чуть поменьше. Благодаря дипломатической выучке Корпуса, ты бы не стал недооценировать Сутьяди. Ты бы нашел к нему подход.
– То есть преступление Сутьяди в том, что его недооценили? Что ж, веская причина запытать человека до смерти.
Помолчав, Каррера смерил меня взглядом:
– Лейтенант Ковач, похоже, я недостаточно ясно выражаюсь. Казнь Сутьяди – не тема для дискуссии. Он убил моих солдат и завтра на рассвете понесет наказание. Мне может это не нравиться…
– Отрадно видеть такое проявление гуманизма.
Он пропустил мои слова мимо ушей:
– …но это необходимо сделать, и я это сделаю. А ты, если сам себе не враг, формально поддержишь мое решение.
– А то что? – это прозвучало не так вызывающе, как мне хотелось, к тому же эффект испортил приступ кашля, из-за которого пришлось скрючиться на узком сиденье стула, давясь кровавой мокротой. Каррера вручил мне салфетку.
– Прости, не расслышал.
– Я спросил, что будет со мной, если я откажусь участвовать в этом шоу вурдалаков?
– Тогда я поставлю личный состав в известность, что ты умышленно пытался укрыть Сутьяди от правосудия «Клина».
Я поискал, куда бы выкинуть использованную салфетку:
– Это обвинение?
– Под столом. Нет, вон там. Рядом с твоей ногой. Ковач, нет никакой разницы, укрывал ты его или нет. Думаю, что, скорее всего, укрывал, но мне в общем-то все равно. Порядок и правосудие – вот что для меня важно. Не спорь – и получишь обратно звание плюс новых людей в командование. Выкинешь какой-нибудь фокус – отправишься следом за Сутьяди.
– Ломанако и Квок это не понравится.
– Не понравится. Но они солдаты «Клина» и в интересах «Клина» сделают так, как им прикажут.
– Вот тебе и преданность.
– Преданность – такая же валюта, как и всякая другая. Сколько заработал, столько и можешь потратить. А сознательное укрывательство убийцы личного состава «Клина» – это больше, чем ты можешь себе позволить. Больше, чем может себе позволить любой из нас.
Он встал. Его вид говорил о том, что игра переходит в эндшпиль. Так он всегда выглядел в финальных раундах спаррингов, исход которых определялся последними минутами. Таким я видел его в Шалайском ущелье, когда ряды правительственных войск дрогнули и отступили, а со штормового неба, точно град, посыпались десантники Кемпа. Момент, после которого уже ничего нельзя переиграть.
