Ответом по-прежнему было молчание. Сквозь оседающую пыль я рассмотрел тусклый металлический блеск стволов и маски улучшенного зрения на лицах каждого из семерых. Свободный покрой камуфляжа вполне оставлял место для бронежилета.
– Джоко, кончай херней страдать.
Огромная деформированная фигура в центре рассмеялась – удивительный, до неправдоподобности писклявый смех.
– Ян, Ян, дружище, – это был голос ребенка. – Неужто это ты из-за меня так нервничаешь?
– Ну а ты как думал, мудачина?
Шнайдер шагнул вперед, и громадная фигура на моих глазах содрогнулась и, казалось, распалась надвое. Изумившись, я включил нейрохимическое зрение и различил маленького мальчика лет восьми, который слезал с рук мужчины, прижимавшего его к груди. После того как мальчик опустился на землю и побежал к Шнайдеру, мужчина выпрямился и странно застыл. Мои мускулы непроизвольно напряглись. Я еще немного подкрутил зрение и осмотрел ничем теперь не примечательную фигуру с головы до ног. На этом не было УЗ-маски, а его лицо…
Я стиснул зубы, осознав наконец, на что смотрю.
Шнайдер с мальчишкой обменивались замысловатыми рукопожатиями и загадочными репликами. В самом разгаре этого ритуала мальчик повернулся к Тане Вардани, с церемонным поклоном взял ее за руку, сопроводив приветствие каким-то пышным комплиментом, который я не расслышал. Он определенно не собирался прекращать паясничать, этот Джоко. Он прямо-таки искрился безобидностью, словно фонтан мишуры в День Харлана. А когда бо́льшая часть пыли снова оказалась на положенном ей месте, остальные члены приветственной делегации тоже утратили тот смутно-угрожающий вид, каким отличались их силуэты. Теперь, когда я мог их видеть ясно, моим глазам предстала группа испуганных, преимущественно молодых солдат-нерегулярщиков. Один, белый парень с тощей бороденкой, стоявший слева, грыз губу, что сильно контрастировало с бесстрастной непроницаемостью УЗ-маски. Другой переминался с ноги на ногу. Оружие было либо закинуто за плечо, либо заткнуто за пояс. Когда я спрыгнул на землю, все они дружно отпрянули.
Я вскинул руки ладонями вперед, демонстрируя миролюбие:
– Прошу прощения.
– Нечего извиняться перед этим идиотом, – сказал Шнайдер, без особого успеха пытаясь отвесить мальчику подзатыльник. – Джоко, иди поздоровайся с настоящим живым чрезвычайным посланником. Это Такеси Ковач. Он воевал при Инненине.
– Вот как? – мальчик подошел, протягивая мне руку. Темнокожая и тонкокостная, его оболочка уже сейчас отличалась привлекательностью – еще через несколько лет она приобретет настоящую андрогинную красоту. Она была одета в безупречно пошитый бледно-лиловый саронг и стеганую куртку того же цвета.
– Джоко Роспиноджи, к вашим услугам. Приношу извинения за излишний драматизм, но в нынешние неспокойные времена осторожностью пренебрегать нельзя. Ваш звонок транслировался на спутниковой частоте, к которой имеет доступ только «Клин Карреры», а Ян, притом, что я люблю его как брата, никогда не мог похвастаться связями наверху. Это могло оказаться ловушкой.
– Передатчик со скремблированным сигналом из армейского резерва, – важно объяснил Шнайдер. – Украли его у «Клина». В этот раз, Джоко, если я говорю, что все схвачено, значит, так оно и есть.
– А кто может попытаться подстроить вам ловушку? – поинтересовался я.
– Ох, – во вздохе мальчика слышалась бесконечная усталость на несколько десятков лет старше его внешнего вида. – Никогда не угадаешь. Правительственные агентства, Картель, корпоративные силовые аналитики, кемпистские шпионы. Ни у кого из них нет причин любить Джоко Роспиноджи. Политика нейтралитета во время войны, вопреки ожиданиям, не страхует от появления врагов. Скорее, приводит к потере друзей и служит источником подозрений и презрения со всех сторон.
– Так далеко на юг война еще не зашла, – заметила Вардани.
Джоко Роспиноджи с серьезным видом прижал к груди руку:
– За что мы все бесконечно признательны. Но в наше время если ты не стоишь на передовой, то, значит, находишься под оккупацией того или иного сорта. Лэндфолл в каких-то восьмистах километрах к западу. Мы достаточно близко, чтобы считаться периметром обороны, что влечет за собой присутствие гарнизона правительственного ополчения и периодические визиты политинспекторов из Картеля, – он снова вздохнул. – Все это обходится очень дорого.
Я бросил на него подозрительный взгляд:
– Гарнизон? Где?
– А вон, – мальчик ткнул большим пальцем в сторону жалкой кучки нерегулярщиков. – А, ну еще сколько-то осталось в бункере связи, согласно предписаниям, но в принципе то, что стоит перед вами, и есть гарнизон.
– Это правительственное ополчение? – спросила Таня Вардани.
– Оно самое, – Роспиноджи недолго рассматривал их с печальным взглядом, затем снова повернулся к нам. – Конечно, когда я говорил о дороговизне, я в основном имел в виду расходы на то, чтобы визиты политинспектора проходили в приятной обстановке. Приятной для него и для нас. Инспектор не отличается большой утонченностью, но, кхм, аппетиты у него внушительные. Ну и, разумеется, нам необходима уверенность, что он остается нашим инспектором, а это подразумевает дополнительные затраты. Инспекторы, как правило, сменяются раз в несколько месяцев.
– Он сейчас здесь?
– Если бы был здесь, я бы вряд ли вас сюда пригласил. Он отбыл на прошлой неделе, – плотоядная улыбка смотрелась жутковато на таком юном лице. – Удовлетворенный, так сказать, результатами своего посещения.
Я и сам улыбнулся. Не мог удержаться.
– Похоже, мы обратились по адресу.
– Ну, это будет зависеть от того, за чем вы решили обратиться, – сказал Роспиноджи, покосившись на Шнайдера. – Ян выражался весьма туманно. Но пойдемте же. Даже в Участке 27 для обсуждения дел найдутся местечки поуютней.
Мы зашагали за ним. Приблизившись к ожидавшему отряду ополчения, он резко щелкнул языком. Тот, кто его сюда доставил, неловко наклонился и снова поднял его на руки. Я услышал, как у шедшей за мной Тани Вардани на секунду перехватило дыхание, когда она увидела, что представлял собой этот мужчина.
Это, безусловно, не самое худшее из того, что может произойти с человеческим существом, я видел вещи и пострашнее – если уж на то пошло, я видел вещи пострашнее совсем недавно; тем не менее вид развороченной головы, зацементированной серебристым композитом, производил зловещее впечатление. Если бы спросили меня, я бы сказал, что эта оболочка стала жертвой шрапнели. После любого выстрела из оружия направленного действия просто нечего было бы восстанавливать. А так кто-то где-то взял на себя труд скрепить череп, залить прорехи полимерной смолой, а на место глаз вставить фоторецепторы, которые теперь сидели в провалах, словно пара серебряных пауков-циклопов, поджидающих добычу. После чего, судя по всему, ствол головного мозга частично реанимировали, так, чтобы он мог поддерживать деятельность вегетативной системы и базовую двигательную активность, а также, возможно, выполнять несколько запрограммированных команд.
