Оказалось, что его часть находилась неподалеку на переформировании, и он уговорил командира отпустить его на пару суток повидать родных. Если бы не интуиция моей матери, которая заставила ее вернуться в Чубовку, то они б неминуемо разминулись. Каково же было изумление Анастасии Ильиничны, Раисы, когда они увидели Полину вместе с Марком.
Не удержусь, чтобы не рассказать о том, что мой дядя был одним из самых первых в Крыму планеристов. Среди его друзей юности были Антонов, Королев, Яковлев, да практически все планеристы СССР той поры, так как в Коктебеле они – крымчане – были на правах хозяев.
К сожалению, из-за «плохой» анкеты авиационная судьба моего дяди не задалась. Мандатная комиссия установила, что его отец (мой дед) владел в Геническе мельницей. По семейному преданию, он и вовсе служил у белых, но об этом, слава богу, власти не знали. Путь в военное училище, а также в авиационный институт для моего дяди оказался закрыт. Максимум, что ему доверили, – это работу в своем же аэроклубе. Когда началась война, он стал авиатехником в полку ночных бомбардировщиков. Много-много лет спустя его дочь Марина рассказала мне о том, как уже после войны, на встрече однополчан, увидев своего авиатехника, его летчик в знак благодарности стал перед ним на колени.
Жизнь в Кермене по сравнению с Чубовкой действительно оказалась несравнимо лучше. Мама стала работать заведующей клубом. Раиса устроилась по своей специальности бухгалтером в системе общественного питания. К тому же, как только удалось установить связь, отец переслал маме свой денежный аттестат – 75 процентов своего жалованья. Остальные 25 процентов он отправил своей матери. Все было бы хорошо, но неожиданно заболел мой брат. Заболел очень тяжело. Понимая, что в местной больнице ему уже помочь не могут, мама пошла к военкому, и он договорился, чтобы ребенка положили в польский военный госпиталь. Дело в том, что в Кермене формировалась польская армия генерала Андерса. Леню положили с матерью в отдельную палату, но лучше ему не становилось. Врачи уже готовили маму к худшему, как вдруг произошло чудо. В палату неожиданно вошел военный. Пятилетний Леня узнал отца и буквально ожил. Как объяснил потом польский врач, «приезд родного человека помог преодолеть кризис».
В один из вечеров отец пришел к маме в клуб, где молодежь что-то репетировала. С молодежью отец всегда был как рыба в воде. Вскоре он сел за пианино и, подыгрывая себе, спел еще неизвестную тогда песню «На позицию девушка провожала бойца». Вскоре он уехал, но иногда, когда маме становилось особо грустно, она просила спеть эту песню, которую так и называли: «Песня Евгения Матвеевича». Кермене запомнилось маме и тем, как польские офицеры били в строю своих солдат. Для нее это было чудовищно.
Глава 5 Юго-западный фронт
Офицерский вальс
Как ни была трудна военная жизнь, но такая мирная деталь, как танцы, самым невероятным образом продолжала жить в прифронтовых городках. Однажды в Купянске в феврале 1942 года, когда наша армия все еще отступала и били нас, что называется, и в хвост и в гриву, поэт Долматовский увидел объявление на дверях здания школы: «Танцы до утра». Под впечатлением увиденного родилось одноименное стихотворение «Танцы до утра», где были и такие строки:
Вряд ли вы меня поймете
В ваши восемнадцать лет,
Я собьюсь на повороте
И один уйду в буфет.
Танца вечная погоня
Удивительно легка.
И лежит в моей ладони
Незнакомая рука.
Стихотворение напечатали во фронтовой газете, но песней оно пока не стало, хотя, как говорится, на душу легло. По завершении сталинградского окружения Долматовский вновь встретился с композитором Марком Фрадкиным, ансамбль которого выступал здесь же, под Сталинградом, и рассказал о замысле новой песни. Мелодия появилась быстро, но не ложилась на слова «Танцев до утра». Нужно было думать о новом варианте, а тут случилась великая радость – армия Паулюса капитулировала. На фронте огромной протяженности наступила непривычная тишина. На второй день затишья Фрадкина и Долматовского вызвали в штаб к самому Рокоссовскому. Фронт праздновал победу – величайшую победу, и участие в праздничном застолье известного поэта и молодого, но уже заявившего о себе композитора было вполне уместно. Фрадкин на своем аккордеоне исполнил их совместную, уже ставшую тогда легендарной «Песню о Днепре», а затем – практически неизвестную и так и не переданную на радио песню танкистов «Рано на свитанке шли деревней танки», которая, по мнению Долматовского, не получилась и была им забыта. Каково же было его изумление, когда много лет спустя, обратившись к ветеранам с призывом присылать ему их любимые фронтовые песни, он получил несколько писем, где их «Танки» назывались «Марш Уральского танкового корпуса». Оказывается, песня жила своей пусть не всесоюзной, но корпусной жизнью.
Но вернемся к песне о танцах. На праздничном застолье Долматовский поделился задумкой с начальником политотдела фронта Сергем Галаджевым, крестником песни «Ой, Днепро, Днепро». Тот заметил, что может получиться что-то вроде офицерского вальса.
В ту пору, буквально на днях, были введены погоны. Кроме того, официально было восстановлено такое понятие, как «офицер». Оно еще только проникало в обиход и завоевывало право на существование в позитивном, а не, как это было в течение двадцати предшествующих лет, негативном смысле.
Уже на следующий день части фронта были подняты для передислокации, но Долматовский с Фрадкиным загорелись настолько, что приступили к созданию песни немедленно, прямо в поезде. Быстро родились первые строки:
Ночь коротка,
Спят облака,
И лежит у меня на погоне
Незнакомая ваша рука.
После тревог
Спит городок,
Я услышал мелодию вальса
И сюда заглянул на часок.
На всех станциях и полустанках Фрадкин исполнял новую песню, а когда эшелон наконец достиг пункта выгрузки – города Ельца, – то Долматовский с удивлением услышал, что песню уже поют. Оказалось, что она обогнала своих создателей.
В годы войны «Офицерский вальс» был чрезвычайно популярен, но впоследствии ее «офицерский» статус был сознательно понижен. Долматовский считал, что тем самым песня обретет больший круг друзей, но существует версия, что название не понравилось самому Сталину, который якобы даже заявил: «Офицер должен воевать, а не танцевать».
Как результат была изменена ключевая строчка. Вместо
«И лежит у меня на погоне …»
появилась новая:
«И лежит у меня на ладони …»
Думаю, что это была ошибка. Правдивая в офицерском толковании, она довольно надумана для рядового и сержантского состава, для которого участие в танцах до утра – это, говоря военным языком, «самоволка» или дезертирство. Тут поэт сделал промашку, что, впрочем, и неудивительно, так как в данном случае капитан Долматовский писал о том, чего не знал.
