Когда Алиса почувствовала прикосновение его пальцев, она взглянула на искусственную розу, стоящую на столике у кровати; она вспомнила, как эта роза, их роза, только-только распустилась. «В нашей жизни, — подумала про себя Алиса, — эта роза не искусственная, а живая». И Джек тоже подумал о том же. Когда он надевал смокинг, в петлице у него всегда красовалась чайная роза. Не гардения. Не белая гвоздика. Всегда чайная роза.
Это было в 1925 году, после перестрелки на Пятой авеню. Он сидел в гостиной их дома в Бронксе, на Сто тридцать шестой улице с обритой, перевязанной головой, в старом синем байковом халате с дырами под мышками; сидел один на диване, смотрел в пол, пил черный кофе с ромом, который любил за вкус и крепость, не ел ничего, кроме соленого печенья с ореховой пастой, целую неделю не спал, молчал и только тихо, точно пес, которому снятся враги, подвывал. Алиса и сама потеряла сон и спать стала только тогда, когда с этим воем свыклась.
Она попробовала дать ему четки, но он к этому был не готов, и четки остались лежать на журнальном столике радом с черно-оранжевой японской вазой с искусственными розами. Еще она попробовала успокоить его чтением молитвенника, но он ее не слушал; от религии он был, как всегда, очень далек. Тогда Алиса сказала ему, что раны он должен воспринимать как предупреждение Господа: или он уйдет из преступного мира, или — из жизни.
— Я не хочу, чтобы меня постигла судьба одной женщины из Бруклина, которая в гангстерских разборках потеряла мужа и двух сыновей, — сказала ему Алиса.
Но и это не произвело на него впечатления. Алиса понятия не имела, чем его пронять.
— Будет тебе, парень, — прошептала она как-то ему на ухо. — Куда это ты от меня спрятался? Выходи.
Но он упорно «не выходил» и спрашивал только об одном: назвала ли она по телефону его номера — 356, 880 и 855. Чудной он, этот Джек, Джекки, Джон. В «номера» Джек играл всю жизнь — с тех пор как, еще подростком, организовал собственный тотализатор. Теперь же он ставил по пять долларов на каждый номер, и она никогда не знала, угадал он или нет. Она в такие игры не играла.
А еще она включала ему радио, но стоило ей выйти из комнаты, как он его выключал.
— Господи, они и правда чуть меня не укокошили, чуть в расход не пустили, — сказал он как-то вечером и покачал головой, как будто такого быть не могло, как будто это была какая-то дикая фантазия, не имеющая отношения ни к реальной жизни, ни к Джону Томасу Брильянту. Тогда-то Алиса и поняла, что из преступного мира он не уйдет никогда, что муж предан ему со страстью, сравнимой лишь с ее религиозным пылом.
«Я свое возьму», — любил говорить он с тех самых пор, как они познакомились, и она надеялась, что оптимизм к нему вернется, однако оптимизм не возвращался — Джек по-прежнему скулил по-собачьи всю ночь напролет.
Не в силах переносить утробные звуки, которые издавал Джон, Алиса как-то ночью поднялась с постели и обнаружила, что в комнате горит свет. Последнее время, правда, Джек не скулил, а скорее рычал и что-то возбужденно бормотал, как будто ему приснился дурной сон. Он лежал на полу, куда скатился с дивана, и целился из пистолета в японскую вазу.
— Ты хочешь расстрелять розы, Джон?
Он уронил руку, и, подождав с минуту, она забрала у него пистолет, помогла ему лечь обратно на диван, а затем встала перед ним на колени — как была в одной ночной рубашке, без халата, в прозрачной шелковой рубашке, сквозь которую видна была она вся, все ее пышное, податливое естество.
— Не могу я больше спать, — сказал Джек. — Только закрою глаза, как вижу мать: кричит во весь голос; вздохнет — и опять кричит.
— Все будет хорошо, парень. Все обойдется.
И тут Алиса привстала с колен, однако садиться не стала и, расставив ноги, подалась вперед — ужасно неудобная поза, вспоминала она впоследствии. Ей было неудобно, зато Джон мог видеть ее всю — и не только видеть, но ощущать: и локтем, и бедром, и неповрежденной ногой. И рука у него тоже теперь была свободна. Сначала Алиса прочла «Отче наш» — пусть ощутит не только ее близость, но и близость Господа, а затем пристроилась так, что тыльная сторона ладони Джека оказалась у нее точнехонько между ног. А потом чуть-чуть поерзала, чтобы он представил себе, где находится, даже если ничего не видит и не чувствует.
Имели ли эти телодвижения успех? Алиса обняла его рукой за шею и коснулась губами мочки уха. Он повернул руку и сжал пальцы в суставах. После чего, не без некоторой помощи с его стороны, шелковая ночная рубашка задралась в точном соответствии с требованием момента. Джон сказал, что Алиса пахнет, точно влажная от росы трава на рассвете, а Алиса сказала, что Джон пахнет, как щенок, маленький щеночек, — и, положив руки на то место, которое принадлежало каждому из них по праву, мистер и миссис Джон Брильянт уснули на диване в гостиной своего собственного дома. И проспали, не просыпаясь, до утра.
Когда Алису убили, она сидела на кухне в своей бруклинской квартирке и рассматривала вырезки из старых газет с фотографиями ее и Джека. На одной фотографии (таких у нее было семь) она сидела в больнице у его «одра». Сидит в шляпке, из-под которой выбиваются пшеничные локоны (тогда еще не крашенные, золотисто-каштановые, под стать волосам Кики, Тициановой красотки, щеголявшей на первых страницах бульварных газет; тогда еще не крашенные, шафрановые, чтобы с блеском сыграть роль Брильянтовой Вдовы). Она отлично смотрелась в облегающем сером твидовом костюмчике, который помог ей выбрать Джек. «Мой герой!» — вот что вывела Алиса на этой фотографии.
Хорошо представляю себе, как она сидит в своей последней кухне и вспоминает то, что было в больнице и потом, в Акре, когда Джек выписался и она возвращала его к жизни: натирала ему спину спиртом, водила гулять в лес, где за деревьями, впереди и сзади, маячила охрана, делала ему пунш, готовила мясную подливку, клецки и тапиоковый пудинг. Он никогда еще не был таким красивым. Брильянтовый мой! Герой! С первого дня нового 1931 года и вплоть до начала апреля он принадлежал ей, только ей. О божественное время! Такого не было — и не будет! Уйти от него после всего этого было горько, очень горько.
Алиса рассказала мне, что ушла от него на следующий день после того, как мы с Лью Эдвардсом нанесли им в идиллической Акре визит. Лью (сейчас его уже нет в живых) был бродвейским продюсером, который рос по соседству со мной в Северном Олбани, был импресарио большинства школьных спектаклей двадцатых годов, ставил также спектакли с участием Джин Иглз, Элен Морган и Клифтона Уэбба. Лью был знаком с Джеком, знал о моих с ним связях, и однажды у него родилась идея. Выслушав его, я сказал, что идея отличная, однако Джеку она может «не показаться». На это Лью сказал, что в любом случае попробовать стоит, и мы договорились встретиться на станции «Гудзон». Я приехал из Олбани, посадил его к себе в машину, мы перекусили в Катскилле, прошлись по улицам купить газет (лучше б мы их не покупали), а затем поехали к Джеку.
Первое, что бросилось нам в глаза, был припаркованный у обочины «паккард», где сидели двое рыжих молодцов, которых я видел впервые и которые периодически заводили мотор и выезжали на шоссе Кейро — Южный Дарэм посмотреть, не едут ли к Джеку незваные гости. Всякий раз, когда эта парочка отъезжала, другая, охранявшая веранду, приходила им на смену, садясь во вторую машину, а третья пара заступала тем временем на охрану веранды, подменяя вторую.
