Маргарита пожала плечами.
— Что ж, батюшка, — грустно ответила она, — пусть бы и в старых девах осталась, лишь бы не на такую муку...
Варвара Алексеевна только печально качала головой: она всё ещё чувствовала себя виноватой в горькой судьбе дочери. Она сама сунула её в эту семью, доверилась разговорам Ласунской, не узнала ничего о Поле, не справилась. И потому она молчала, не желая доставлять ещё больше неприятностей дочери словами о покорности воле Божьей.
— Ты, Михайла Петрович, — строго заметила она мужу, — не отнекивайся, небось не старик ещё на печи лежать. Напиши все прошения, ты хорошо умеешь на бумаге всё обсказать, да поезжай с сыном и дочерью в Петербург. Отцовский пригляд не то что материнский, где и пожуришь, а на своё место всегда поставишь...
Михаил Петрович немного подобрел от такого тонкого комплимента жены.
— Да ведь как тебя, тяжёлую, оставить? — ещё робко пытался он протестовать: уж очень не хотелось ему подниматься в дорогу.
— Простите меня, матушка, — привалилась Маргарита к мягкому плечу матери, — доставляю я вам одни неудовольствия, хлопоты да раздоры...
— А ты помолчи, голубушка, — погладила её по голове Варвара Алексеевна, — знаю, нелегко на такое дело решиться, но, уж раз решилась, держись твёрдо.
— Ладно, — согласился и отец, — поедем на следующей неделе, ещё бумаги все надо написать да справиться, к кому на постой приехать: родни будто и много, да не все с нами ладят...
Маргарита расплакалась от избытка чувств — всегда чувствовала она поддержку отца и матери, хотя, казалось бы, уже давно была отрезанным от семьи ломтём.
— Да не трави слезами, — махнул рукой отец, — и так жизнь у тебя несладкая будет. Ежели думаешь, что придётся кокетничать да по балам ездить, то сильно ошибаешься. Затворницей станешь жить, и наблюдать твою жизнь будем пуще прежнего.
— Ах, батюшка, — горько ответила Маргарита, — наблюдали вы так ласково да с такой любовью, что ещё сто лет прожила бы я в отцовском доме...
Варваре Алексеевне послышался упрёк в голосе дочери, и она прикрикнула на мужа.
Так и порешили на этом маленьком семейном совете — ехать с дочерью и сыном Михайлу Петровичу в Петербург, но не ранее как через три дня.
Дома Маргарита передала весть Полю.
— Эти баре, как всегда, тянут, — недовольно скривился он, — а дело отлагательства не терпит. Надобно мне место при дворе, да чин чтобы большой вышел. Улыбнись там, кому надо, красивой женщине никогда отказу не будет!
— Хлопотать отец станет, не я, — отозвалась Маргарита, — он поедет с Кириллом, определён он в Измайловский полк...
— Великий князь Константин там полковником, — сказал Поль, — небось вспомнит об отце, что в опалу попал не по своей вине, пусть и определит меня...
Маргарита печально посмотрела на Поля. Неужели он трусит, неужели готов свалить все заботы на неё, слабую женщину, никогда не бывавшую при дворе?
— И всё-таки, если бы ты сам поехал, скорей бы дело решилось, — промолвила она, — не уверена я, что справлюсь...
— А дом брошу, пригляд за ним нужен или как? — зло закричал Поль. — Ты сроду хозяйкой не была, даже не знаешь, как приготовить соленье в бочках. Ничтожная хозяйка, глупая жена, ничего не умеешь, так хоть тут послужи мужу...
— Хорошо, хорошо, — устало согласилась Маргарита.
Ранним зимним утром отвалили от дома Нарышкиных две кареты да обоз за ними. Везли с собой всё, что может понадобиться в дальней дороге, провизию и целый штат крепостных.
И опять смотрела Маргарита в крохотное оконце кареты на белые пустынные просторы, заснеженные леса, потемневшие, полузанесённые деревушки под соломенными крышами с пушистыми шапками снега и дымками над трубами господских домов, и молча думала свою неотвязную думу.
Кирилл вертелся на мягком сиденье, заглядывал в окошечко и приставал к Маргарите с вопросами. Но она большей частью не знала, что ему отвечать, и брат сердился — батюшка ехал в другой карете, уж он-то знал бы что ответить.
На ночь останавливались на съезжих дворах, на ямских станциях, устроенных ещё императрицей Елизаветой Петровной. Тёмные мрачные горницы были почти безлюдны, только ютились в передних курьеры да бешено скакали тройки с торопившимися в столицу вытянутыми из своих московских покоев офицерами. Числились все они в полках, чины им шли, а они отсыпались в московских домах, жуировали. И разговоры у случайных попутчиков были беспокойными: в несколько часов после воцарения нового императора выгнали из Москвы всех офицеров, а многих даже с конвоем препровождали в столицу, никому не давали покоя до тех пор, пока не прибывали в полки.
И слухи передавали один другого нелепе: будто офицерам запрещается ходить в шубах и в камзолах либо в сюртуках, лишь мундир на все случаи жизни, а на морозе при разводах и вахтпарадах сам император стоит всегда в одном мундире. Заметил однажды офицера в длинной меховой шубе, остановился и велел с него шубу снять и отдать её караульному будочнику. И слова будто произнёс такие: «Возьми себе, тебе она приличнее, чем солдату. Ты не воин, что должен приучаться к стуже, а того более, слушаться своего государя...»
Великие перемены происходили в столице, развращённая гвардия роптала на новые порядки, но император сурово смотрел за дисциплиной и заставлял дворян исполнять свою должность, как положено. А должность у дворян была одна — служить государству, защищать его, служить государю, оберегать его.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Уже на самом въезде в столицу Михаил Петрович был изумлён выше меры. Везде стояли полосатые, чёрно-белые будки с лихими караулами, строго спрашивали причину въезда в Санкт-Петербург и место, где будет находиться этот важный сановник. Михаил Петрович сдерживался до поры до времени — строгостей таких не водилось на Руси почти весь век, — но когда увидел, как вышагивали по почти пустынным улицам наряды тёмно-зелёных мундиров, как юрко мелькали запуганные обыватели, стараясь не попадаться под взгляды патрулей, он и вовсе почуял, что пошли иные времена.
Наступала весна, тихая оттепель протаивала чёрные дорожки на бульварах, а темневшая каша мостовой то и дело залетала комками грязи и подтаявшего снега в окна кареты, и передок её был весь залеплен этой стылой землёй пополам со снегом.
Но всё также ярко вонзался в небо шпиль Петропавловской крепости, а кораблик на стреле Адмиралтейства, как и в былые времена, когда Михаил Петрович был ещё юнкером и служил в столице, по-прежнему отблёскивал в бледных лучах северного солнца.
Маргарита никогда ещё не бывала в столице и лишь изредка поглядывала в крохотное оконце, надеясь со временем побегать по улицам, измерить шагами все её неоглядные проспекты, побывать в соборах и церквах. Кирилл, насупившись, сидел в углу кареты, не удостаивая столицу даже беглым взглядом: слишком тяжело ему было расстаться с милой его сердцу семьёй и начать взрослую жизнь в казармах.
