Явившись во дворец, он узнал о буре, о гневе отца, и так встревожился, что не смог сомкнуть глаз всю оставшуюся ночь. Лихорадочно отыскивал он способы примирения с отцом, но не решился показаться ему на глаза — знал, как страшен отец в гневе, что запальчивость его уже стоила свободы многим офицерам, и дрожал от страха.
Наконец под утро он решился написать отцу письмо, в котором до тонкости объяснял свой проступок. Но письмо было ему возвращено не только без ответа, но даже не распечатанным.
А когда пришёл к нему полковник Обрезков и сообщил, что император приказал ему отдать рапорт вместо Константина, великий князь взвился с кресла, понял, что не только его жизнь, но и честь могут быть в великой опасности, принялся грызть ногти и изобретать способы справиться со страшным ударом, спасти себя от опалы.
Адъютант его, Комаровский, с удивлением и тревогой наблюдал за отчаянием великого князя, когда он передал ему приглашение императора прогуляться в колясочке. Даже в этих словах усмотрел Константин намёк на своё пренебрежительное отношение к службе и с ужасом приготовился к опале. Но, покружив по комнате, меряя её большими шагами и на ходу грызя ногти, он вдруг подошёл к Комаровскому и кинулся ему на шею в восторге от придуманной затеи спасти себя.
— Пойди сейчас к Кутайсову, скажи, в каком я отчаянии! — воскликнул он. — Пусть он попросит государя об одной лишь милости выслушать меня...
Комаровский пожал плечами. Как, родной сын императора должен умолять брадобрея, крещёного турка, о том, чтобы отец выслушал сына...
Но, будучи дисциплинированным и исправным служакой, Комаровский направился к Кутайсову. Турок сразу же выслушал Комаровского, приказал прийти за ответом несколько позже, и Комаровский отправился к принцу, великому князю. И надо же было случиться, что по дороге ему повстречался собственной персоной сам император.
— Куда, зачем, почему, по какой причине, — встретил он Комаровского градом вопросов: император всегда был подозрителен и допытывался до всяких мелочей.
Комаровский объяснил Павлу всё то же, что рассказал Кутайсову. Павел помолчал, осознавая всю отчаянность положения второго своего сына, и негромко промолвил:
— Я рассчитывал на привязанность одного только Константина, но сделанный им вчера поступок заставил меня думать, что и он предался противной партии...
Комаровский покраснел и промолчал, но быстро сообразил, о какой противной партии говорил Павел. Он хорошо знал, что даже Мария Фёдоровна, жена императора, поддерживала Александра, когда Екатерина мыслила обойти Павла и оставить престол Александру, любимому внуку. Не доверял Павел своему сыну, а теперь заподозрил и Константина...
Однако, поразмыслив, Павел смягчился. Он велел сказать сыну, что прощает его легкомысленный поступок и позволяет ему подавать рапорт при разводе.
Радости Константина не было границ. Он обнимал Комаровского, целовал его и без конца повторял, что отец слишком к нему милостив, что он искренне раскаивается в том, что свою прогулку поставил выше интересов службы. Как его отчаяние, так и его радость были чрезмерны, и адъютант в душе бранил его за ребячливость.
Но теперь всё позади — разводы, вахтпарады, мелочные попрёки командирам за нечёткость команд, за расхлябанность в амуниции. Теперь он поедет к настоящей армии, к настоящей войне, да ещё куда! Под начало самого Суворова!
Впрочем, в душе, думая о старом фельдмаршале, Константин всегда усмехался. Он хорошо знал его сына, Аркадия, назначенного к его двору камер-юнкером, высокого, белокурого красавца, столь изощрённого в весёлых забавах и любовных похождениях, что и сам Константин не мог бы за ним угнаться. Знал, как трепетно относился к сыну Суворов после того, как отдалилась от него старшая его дочь, Наташа, совсем юной выскочившая замуж за постаревшего Николая Зубова, льнувшего к новому императору и даже оказавшего ему столь блистательную услугу при вступлении на престол. Как жаждал великий полководец видеть и сына своего таким же ревностным служакой, каким был сам! Но сын Суворова больше расшаркивался на паркетах гостиных, кланялся вельможам, устраивал любовные делишки самого Константина, а к военной карьере его не тянуло. Но Константин ехал к армии Суворова, и Павел отправлял вместе с ним и Аркадия.
Не забывал Константин и того, что отец слишком уж сурово наказывал екатерининского вельможу, Суворова, подозревая его в сговорах против него, императора. Солдаты любили Суворова, при одном его имени кричали ему славу, а это могло быть чревато для императора всем, чем угодно...
Расфранчённые вельможи, важные раззолоченные генералы наполняли приёмную залу Павла. В числе других были и Константин с Александром, сопровождавшие императора на каждый развод, и братьям оставалось лишь удивляться поведению Суворова. Старик бегал по приёмной зале, останавливался то возле одного, то возле другого вельможи и каждому говорил такие слова, за которые едва ли можно было не возненавидеть фельдмаршала.
— За что ж такой чин получил? — спрашивал он одного, взявшись за сверкавший орден. — Сражался на паркетах? А трудно? Много ли крови пролил?
Смущённый и возмущённый царедворец отворачивался, а Суворов уже легко подлетал к другому и бросал насмешливо:
— За длинный нос получил чин?
Но вот появился царский брадобрей Кутайсов, который приобрёл такое положение, что его ласки и милости добивались самые родовитые и знатные люди государства. Суворов подлетел и к нему. Первая же фраза повергла Кутайсова в изумление: старый фельдмаршал спросил у него по-турецки, много ли получил он за царскую бороду.
Константин не выдержал. Он никогда не придерживал свой язык и, подскочив к Суворову, тихонько заметил ему:
— В чужой монастырь со своим уставом не ходят.
Суворов окинул его проницательным и насмешливым взглядом, и Константин почувствовал себя таким маленьким и жалким, что даже не нашёлся, что сказать.
В это время растворились двери покоя и появился император в прусском мундире и высоких грубых сапогах. Он немедленно подошёл к Суворову, оставив без внимания весь свой расфранчённый двор.
Константин отвернулся, довольный, что не услышал ответа Суворова, и с изумлением стал прислушиваться к разговору императора со строптивым фельдмаршалом. На каждое вежливое и терпеливое слово Павла Суворов отговаривался шуткой, солдатской меткой приговоркой и словно бы не замечал настойчивого намёка императора. А тому хотелось, чтобы несговорчивый старик сам изъявил желание служить, но не во главе всех войск, а где-нибудь в дальнем гарнизоне.
А уж на разводе, на который впервые опоздал отец, Константин и вовсе изумлялся поведению старого служаки. То он путался в фалдах прусского мундира, и его палаш ударялся о край ступенек кареты, то плоская треуголка падала с его головы, то отваливалась сзади присыпанная косица и старик смиренно извинялся перед императором. Впервые Павел изменил и порядок развода: вместо обычной шагистики солдат заставили ходить в штыки, стараясь польстить старому фельдмаршалу, но Суворов почти не глядел на эти упражнения, а под конец схватился за живот.
