— Клянусь, — весело ответил он.
Наутро Варвара Алексеевна приехала в дом старшей дочери.
Позади её коляски тащился целый воз всякой утвари. Маргарита выскочила на невысокое крылечко без перил и без навеса.
— Маман! — закричала она, — Зачем, у нас есть всё, что нужно для нашей походной жизни...
— Вот именно — для походной жизни, — ворчливо отвечала мать, вылезая из старой коляски, — а вот о всяких мелочах ты и не подумала.
И она приказала дворовой девушке, которую привезла с собой, поварихе Маргариты и кучеру перетаскивать в дом перины, покрывала, подушки, сундуки, набитые материями, кухонную и столовую посуду.
Все такие вещи Маргарита доставила в свой новый дом раньше, всё, что осталось ей от первого приданого. И всё у неё было. Но, увидев, с каким осуждением и недовольством ходила мать по тесному крохотному дому, Маргарита вскипела и почти закричала на Варвару Алексеевну:
— Если вы думаете, маман, что я нищая, то вы глубоко заблуждаетесь, я самая богатая женщина на свете, у меня есть такое сокровище, о котором мечтают все девушки! И только мне посчастливилось его заполучить...
И вдруг мать подошла к ней, прижалась всем своим большим тяжёлым телом, положила голову ей на плечо и заплакала горькими бабьими слезами.
— Да ведь ничего мне не жалко для тебя, кровиночки моей, а как подумаю, что ты на мою старенькую подушку будешь голову класть, так мне хоть охапку соломы под голову, лишь бы тебе было сладко на моей подушке спать...
И Маргарита обняла мать, почувствовала всё тепло её души и тоже заплакала вместе с ней.
Такими, плачущими в объятиях друг друга, и застал их Александр, вышедший из своего кабинета. Маргарита повернула к нему залитое слезами лицо и проговорила:
— Навезла мне мама всякой всячины, чтобы мне лучше жилось в новом доме.
Александр нахмурился: не понравились ему эти слёзы и подушки.
— У нас в доме, — строго сказал он, — есть всё, что нам необходимо.
Варвара Алексеевна оторвалась от Маргариты и произнесла, утирая слёзы:
— Что ты её слушаешь, ничего я не навезла, а привезла только палку, которую ей юродивый подарил. На счастье, знать, подарил...
Она сходила за этой гладкой, отполированной руками палкой, торжественно поставила её в красный угол и сказала:
— Негоже оставлять подарки в чужом дому...
ГЛАВА ПЯТАЯ
Тихонько перебирали копытами вороные, шестёркой запряжённые в погребальную колесницу, кони, низко над глазами их нависали чёрные султаны, неслышно, почти не гремя колёсами, катился катафалк.
Константин стоял на углу Невского и Морской, слегка поодаль от императора, своего отца, и устремлял глаза на обитый чёрным гроб, торжественно возвышающийся в середине колонок катафалка, на бархатные подушки — их несли на вытянутых руках маршалы и генералы, на сверкавшие золотом кругляши наград, которые никогда не надевал при жизни Александр Васильевич.
Гвардия не почтила своим уважением умершего полководца, генералиссимуса армии — император запретил ей сопровождать гроб до Александро-Невской лавры. Вдоль улицы лишь шпалерами стояли солдаты, рядовые армии, оставляя свободным только узкий проход для шестёрки погребальных лошадей.
Но позади солдат колыхалась и текла людская река — весь Петербург вышел проводить первого героя, старого Суворова, одно имя которого наводило ужас на противника.
Император не поехал вслед за погребальной колесницей. Он долго ждал выноса тела из дома Хвостова, где в предсмертные минуты лежал старый полководец. Приготовленный для него раньше дворец пустовал: в самые последние дни Суворов снова подвергся такой опале Павла, что по сравнению с ней ссылки его в деревню казались пустяками.
Константин изредка взглядывал на Павла. Ну почему отец был так жесток к человеку, покрывшему неувядаемой славой самое имя России? Почему прислушался к наветам и шепоткам старых паркетных интриганов, почему одно лишь не отменённое Суворовым правило о дежурстве генералов стало поводом для отрешения его от всех должностей?
Константин многое домысливал, но в основном судил верно: отец боялся Суворова, боялся, что повернут полки вверенной ему всей армии против престола, воздвигнут нового императора. Какая глупость! Никогда Суворов ничего не замысливал против трона, никогда и в голову ему не приходило помыслить что-либо подобное. Уж он-то, Константин, хорошо знал Суворова, чтил его, потому что воочию видел его гений. Поначалу в кампании и он легкомысленно отнёсся к своему положению волонтёра высочайшего двора, и ему хотелось руководить действиями самого Суворова. Но случай под Бассиньяно, а потом и другие боевые действия убедили его в том, что умишко его ещё слаб и неопытен и что возместить это можно только отвагой, молодым задором, стремлением оказываться во всех самых горячих сражениях. И он рвался в бой, поняв, что полководца лучше Суворова ему никогда не увидеть, он учился у него, но понимал, что он, Константин, неловкий и неповоротливый, способен лишь повиноваться, рваться под пули и картечь да оказывать армии посильную помощь тем, что имел он в своих руках.
И он старался оказывать эту помощь. Когда изнурённая, голодная армия спустилась в долину после невиданного перехода под огнём французов через горы и знаменитый перевал Сен-Готард, оказалось, что союзники не подготовили для этой измученной армии никакого продовольствия и снаряжения, ничего из того, что обещали. Сжав зубы, процедив по поводу лукавых австрийцев немало гневных и грязных слов, Константин приказал закупить провиант на свои собственные деньги, благо император отряжал ему в год до 500 тысяч рублей. Он остался без единой копейки, зато солдаты получили мясо, одежду, обувь, свежих лошадей. А Сен-Готард? Разве можно забыть этот немыслимый переход через Альпы! И опять союзники не привели вовремя мулов, на которых можно было бы перевозить орудия и боеприпасы. Константин предложил пока использовать казачьих лошадей, чтобы выйти из положения, в которое австрийцы поставили армию.
Старый полководец писал государю:
«Его высочество всю нынешнюю многотрудную кампанию и ныне на вершинах страшных швейцарских гор, где проходил мужественно все опасности, поощряя войско своим примером к преодолению трудностей и неустрашимой храбрости, изволил преподавать полезные и спасительные советы. Всегдашнее присутствие его высочества перед войсками и на гибельных стремнинах гор оживляет их дух и бодрость. История увековечит его похвальные подвиги, которых я имел счастье быть очевидцем...»
Нисколько не преувеличивал заслуг юного великого князя Суворов, всегда сдержанно относившийся к похвалам.
Павел не только гордился своим сыном, но теперь всё чаще и чаще сопоставлял его с Александром — нет, император не забыл, что его матушка, Екатерина, прочила Александра в цари, минуя Павла. Может быть, потому и подписал он такой манифест, который давал Константину возможность стать наследником престола:
