«Вас, однако же, вижу, — написала она ему, — снова обращающегося к сей пагубной и опасной мысли о разводе. Сим растворяются все раны сердца моего, но при всём том, мой любезный Константин Павлович, несмотря на скорбь, которую я чувствую, занимаясь печальною этою мыслию, я изображу Вам моё по сему предмету мнение, как оно мною видится, и, наконец, объявляю Вам условия, на которых нежная моя к Вам любовь может склонить меня заняться мыслью о Вашем разводе... Развод Ваш будет иметь пагубные последствия для общественных нравов, огорчительные и опасные соблазны от него долженствуют произойти. По разрушении брака цесаревича последний крестьянин отдалённой губернии, не слыша более имени великой княгини, при церковных молебствиях произносимого, известится о его разводе, и почтение крестьянина к достоинству брака и к самой вере поколеблется тем паче, что с ним неудобно войти в исследование причин, возмогших подать к тому повод. Он предположит, что вера для императорской фамилии менее священна, чем для него, а такового мнения довольно, чтобы отщепить сердца и умы подданных от государя и всего дома. Сын и брат императора должен быть образцом добродетели для подданных, нравы и без того уже развращены и испорчены и придут ещё в вящее развращение чрез пагубный пример лица, стоящего на самых ступенях трона и занимающего первое место после государя. Ваше место обязывает Вас полным самого себя пожертвованием для государства. Если же настаивает цесаревич на втором браке, то тогда обязан он будет избрать себе достойную невесту и из дома германских князей».
Только на этом условии соглашалась вдовствующая императрица рассмотреть вопрос о разводе.
Итак, развод и немецкая принцесса...
Константин говорил и с братом, но оба они не могли переубедить матушку — для неё главным было, чтобы немецкая принцесса заняла место невестки, а какова она будет и есть ли склонность у Константина к ней — об этом Мария Фёдоровна и слышать не желала. Так ничем и кончилось начавшееся дело о разводе.
А род Четвертинских был не из худших. Жанетта происходила от одной из ветвей Рюриковичей, тех самых, что заложили основы Российского государства. Но Марии Фёдоровне не хотелось, чтобы эта исконно русская девушка могла бывать вместе с нею на всех церемониях царствующего дома, тогда как зять её, Нарышкин, тоже близкий к дому русских царей, занимал должность всего лишь придворного камергера. Да и свойственное Марии Фёдоровне тяготение к германским родовитым принцессам пересилило её желание видеть сына счастливым.
Как ни обливалось сердце Константина кровью, как ни умолял он матушку и брата составить его счастье, не пошли они навстречу желанию наследника.
Четвертинскую скоро выдали замуж за вельможного пана Вышковского. Она родила ему кучу детей и чувствовала себя в браке совершенно счастливой, хотя и горько сожалела о милом её сердцу наследнике российского престола.
С прежним пылом занялся Константин военной службой, муштруя и жестоко дрессируя вверенные ему войска, но теперь и не помышлял о том, чтобы вернуться в действующую армию. Четыре его кампании, не принёсшие успехов русскому оружию, довольно охладили его стремление воевать, а бесконечные потери солдат, трупы, устилавшие чужие поля сражений, и вовсе заставили его содрогаться. Жалел он только об одном, что нет в России полководца, как Суворов, ушёл из жизни единственный человек, способный унять широко шагавшего Наполеона.
С головой окунулся Константин в светскую жизнь, в вихрь самых разнообразных празднеств и увеселений, назначавшихся по любому, самому ничтожному поводу. Веселился Петербург, веселилась Москва, словно бы в предчувствии грозы, в короткое затишье перед громом.
Павел изгнал из России французских эмигрантов-аристократов, а теперь при дворе то и дело появлялись ставленники Наполеона, ведущие себя заносчиво и дерзко. Константин с неодобрением посматривал на графа Коленкура, которого всесильный наполеоновский министр иностранных дел Талейран определил ко двору российскому. Задача у Коленкура была почти единственной — склонить русского императора и его августейшую матушку к браку Наполеона с русской принцессой, неважно, какой. Ещё там, на плоту посреди Немана, Наполеон намекнул Александру, что мир нужно усилить и скрепить ещё и родственными узами. Российский император намёк понял, но его сердце перевернулось от унижения, бессилия перед дерзким низкородным врагом. Он сдержанно ответил, что сие зависит лишь от воли его матушки и его сестры, что он не сдерживает их желания и единственную его радость составляют счастье и покой всей царской семьи.
Этот уклончивый ответ Наполеон расценил как положительный, и первый намёк дал ему возможность действовать дальше. Коленкур и должен был добиться положительного ответа от вдовствующей императрицы и её дочери.
Правда, Александр рассудил, что Наполеон ещё и сам не свободен в своём выборе, что он женат. Но высокомерный корсиканец уже давно решил составить свою династию, развестись с Жозефиной, которая в силу своего возраста уже не могла дать ему наследника. Раз нет наследника, необходимо развестись и взять в жёны одну из принцесс царствующего дома. Это укрепит его позиции, утвердит на престоле Франции его фамилию
[19].
Когда хотел, Наполеон мог быть и ласков, и обаятелен, и льстив.
В Тильзите, среди бесконечных увеселений, завтраков, обедов и поздних ужинов он сумел увлечь русского императора грандиозными планами покорения Индии, и Александр уже начал было собирать войска для этого совместного похода. И всё-таки в душе Александр продолжал смотреть на корсиканца как на выскочку, низкородное существо, и всё в нём возмущалось его наглостью и дерзостью. Но он чувствовал своё бессилие перед этой напористостью, своё одиночество среди династий Европы, склонившихся к подножию трона Бонапарта, и не смог дать отпора зарвавшемуся корсиканцу. Тильзитский мир и вовсе доконал его. Наполеон сумел выжать из России всё, что только мог: континентальная блокада Англии нейтрализовала действия его извечного врага, признание всех его завоеваний стоило ему лишь незначительных уступок, да и то на словах. Теперь ему важно было породниться с российским императорским домом, ибо в Европе осталась только одна неподвластная ему сила — громадное пространство России.
Изысканный, ловкий, пронырливый граф Коленкур то и дело наезжал в любимый Марией Фёдоровной Павловск, и изящно танцевал, расточал комплименты, добился, что вдовствующая императрица приглашала его в партнёры по картам, и между сдачами колод ввёртывал то одно, то другое слово, зондируя почву для исполнения своей задачи.
Его принимали милостиво, впрочем, как и всех иных послов иностранных государств, — любезность помогала скрывать истинные намерения. Но граф Коленкур принимал эти внешние знаки внимания за благожелательное отношение к своей истинной задаче. Даже в Париж он уже писал об этом как о деле решённом:
«Здесь думают, что великая княжна так благосклонна к французскому послу потому, что её брак — дело решённое. Император будто бы, как говорят слухи и молва, будет сопровождать её во Францию. Императрица-мать будто бы, опять так носятся слухи, очень довольна, этим объясняется её милостивое отношение к послу...»
