Доктора было не найти в этом тихом и пустом краю, деревенские знахарки скороговоркой шептали над Маргаритой какие-то странные наговоры, поили отварами трав и зельями, а она всё металась в горячечном бреду и кричала одно и то же: «Нет!»
Но, видно, Бог судил ей другую судьбу, чем небытие. Молодое тело Маргариты справилось и с лихорадочным жаром, и с поразившим её известием, лишь слабость и сонливость ещё одолевали её.
Тело хотело жить, не сдавалось под напором ослабевшего разума, руки и ноги жаждали движения, и через две недели она уже начала приподниматься на постели, всё ещё измученная страданиями разума, но постепенно приводившая в стройную систему само мироздание.
Эти две горячечные недели были для Маргариты спасительными. Она оправилась и со странной грустью вглядывалась в отражение своего мужа — сына Николушку.
Михаил Петрович и Варвара Алексеевна ликовали: Маргарита осваивала первые предметы, связно говорила какие-то незначащие слова, а значит, приступ боли в её сердце понемногу проходит. Теперь только время способно было залечить её рану. Но родители и не предполагали, сколь глубока и тяжка эта рана, и нужны ещё долгие-долгие годы, чтобы она зарубцевалась.
В первые дни после болезни Маргарита ничего и слышать не хотела о подробностях войны, о мелочах Бородинской битвы, словно сознательно отгораживалась от того, что снова могло бы повергнуть её в беспамятство. Она начала выходить из дому на усыпанные опавшим листом дорожки, с умилением разглядывала дом и сад, дальние луга и синие кромки леса по закраинам лугов, тихо радовалась смешливым крикам сестёр, сбегавших по отлогой тропинке к чёрным водам речки, по утрам уже собиравшей наледи по берегам.
Осень подходила неслышно, под лучами неяркого солнца ещё отступала, но по ночам брала своё. Зелёный цвет сменялся красными и багровыми тонами. Берёзы роняли свой роскошный наряд в грязь разъезженных дорог, усыпали золотым покровом подъездные аллеи, шуршали опадавшие листья.
Даже через две недели Маргарита не могла подумать о том, чтобы куда-то идти, и лишь старательные усилия девочек, младших сестёр, заставляли её ходить по лесу, нагибаться за сучьями и ворошить ими прелую траву и гнилые листья, чтобы отыскать крепкие ножки и бурые шляпки боровиков.
Какие планы могла она строить теперь, когда Александра не было на свете, когда вся её жизнь словно бы свернулась и сделалась маленькой и ненужной без его согревающей любви, без его широкого и твёрдого плеча?
Она больше не плакала, как будто окаменела, и даже Николушка не мог вызвать на её лице весёлую улыбку. Он теперь был для неё сиротой, безотцовщиной, и его шаловливый лепет не порождал в ней ничего, кроме унылого постороннего взгляда.
— Французы ушли из Москвы, — сообщил за завтраком Михаил Петрович.
Все подняли на него глаза, ожидая добавлений, но он не сказал больше ни слова и уставился глазами в тарелку.
— Бородино далеко от Москвы? — спросила Маргарита, и по этому её почти неслышному вопросу Михаил Петрович понял, что все мысли его дочери направлены на одно — увидеть место, где погиб Александр.
— Вёрст полтораста, — ответил он тихо.
Больше за столом не было сказано ничего. Но Маргарита вышла из-за стола, молча ушла к себе в комнату и не выходила до самого обеда.
Когда Варвара Алексеевна пришла звать её к обеденному столу, она увидела, что вся одежда Маргариты сложена, а сама она уже оделась в дорожный костюм. Варвара Алексеевна так и села у маленького столика, за которым Маргарита заканчивала свои приготовления.
— Я не отпущу тебя одну, — сказала она.
— Вы будете долго собираться, — просто ответила Маргарита, — а мне надо поспешать...
— Да кто тебя гонит! — воскликнула мать.
Маргарита ничего не ответила, только посмотрела на мать долгим и грустным взглядом.
— Оставь свои приготовления, поедем все вместе, — твёрдо заявила Варвара Алексеевна.
— Кто знает, что там, — запротестовала Маргарита, — одной мне будет легче. Может быть, не сгорел дом, может быть, найду себе угол...
— Нет, — отрезала мать. — Поедешь вместе с нами. Уж отец что-нибудь да придумает.
Маргарита кивнула головой.
Но сборы были затяжными: надо было приготовиться к самому худшему. И все эти несколько дней Маргарита не говорила ни слова, лишь молча соглашалась и с вопрошающими взглядами отца, и с весело снующими сёстрами, и с жалобными стонами матери.
Свои реликвии Маргарита укладывала сама. Bсe, что доверил ей Александр — образ Спаса Нерукотворного, утварь из полковой церкви, — заворачивала она в свои старые суконные накидки, обёртывала плотной бумагой, перевязывала толстой верёвкой и сама выносила на подводы. Образ Спаса она положила с собой в карету.
Наконец всё было упаковано, разложено, и караван Нарышкиных потянулся по дороге в Москву.
В лёгкой рессорной коляске разместился сам Михаил Петрович с младшим сыном, тоже Михаилом, прелестным мальчуганом тринадцати-четырнадцати лет с широким и круглым лицом, кожа на котором отдавала перламутром — так она была бела и почти прозрачна. Карие глаза его старались смотреть серьёзно и даже мрачно, мальчишка стремился выглядеть более взрослым и самостоятельным, хоть и был в семье всеобщим любимцем. Вместе с ним ехали его воспитатели немцы. Теперь уже не было моды в московских семьях приглашать для воспитания детей французов — слишком много горя принесли они в Россию, и невольно вся ненависть к Наполеону отразилась на всех, без исключения, людях этой национальности.
Гесслер и Кастнер так и жили в семье Нарышкиных, обучая младшего отпрыска семьи всем наукам. Даже во время нашествия и взятия Москвы не прерывались уроки.
За коляской следовал рыдван с самыми нежными членами семейства Нарышкиных — Маргарита с маленьким Николушкой на руках, его нянька Стеша, две младшие сестры Маргариты — погодки Машенька и Наташа, русые головёнки, блестящие озорные глаза. А напротив раскинулась на мягких пуховиках Варвара Алексеевна, охая и ахая: толчки кареты отдавались по всей спине, болели старые отёкшие ноги.
В телегах, кибитках было размещено, разложено добро Нарышкиных, рассажены дворовые люди — много их, ведь неизвестно, что ждёт в Москве.
Наташа и Машенька с самого начала прилипли к крохотным окошечкам рыдвана, не давая никому взглянуть на лесную дорогу, засыпанную золотыми и красными опавшими листьями, на подмороженные колеи, по которым экипаж катился со скрипом и толчками.
Маргарита не глядела по сторонам — внутренняя боль всё ещё сжигала её почерневшее лицо, седые прядки выбивались из-под мехового капора, а руки беспрестанно теребили то бахрому муфты, положенной на колени, то край меховой накидки.
Она молчала всю дорогу, мечтая только об одном — скорей, скорей к Бородину, пойти на это страшное поле, увидеть дорогое мёртвое лицо, запрокинутое к небу. Почему-то казалось ей, что едва она взойдёт на это поле, как тут же увидит лицо Александра. И в то же время не верилось ей, что он мог погибнуть, хоть и рассказали ей о его смерти со всеми подробностями, которые удалось услышать от уцелевших солдат Ревельского полка. Кирилл передал отцу всё, что знал, а тот с немалыми предосторожностями поведал об этом Маргарите.
