Парк закрывается в шесть вечера. Мы успели вернуться. Запоздавшие – бывают и такие – должны провести ночь снаружи!! Мы рады, что увидели это и остались живыми. Я ведь так боялась львов! Я цепляюсь за эту нелепую мысль и не расстроена тем, что прогулка продолжится назавтра примерно в тех же условиях, вызывая те же эмоции. Теперь ощущаем себя знатоками, посвященными. И все же перехватывает дыхание при виде питона толщиной с дерево, который ползет по дороге перед нами. Мы не решаемся догнать его. А что, если ему вздумается заснуть в солнечной луже!
К концу дня все машины съезжаются к реке – речка быстрая, но покрыта водорослями, вроде больших распустившихся кувшинок. Чернокожие охранники с ружьями в руках прогуливаются по берегу. Мы стоим недалеко от крокодилов, грязных громадных бревен, лениво переползающих с места на место. Безопасны? Поговаривают, охранники редко выживают больше триместра. По другую сторону реки, метрах в трехстах… Там носороги! Эти не любят, чтобы за ними наблюдали. И гиппопотамы, горы раздутой плоти, чьи злые глазки видны даже с нашего берега.
Возвращение из «Парка Крюгера», чем еще можно удивить? Несколько городов Родезии, столица Претория, просто большое поселение по сравнению с современными городами Мыса. Дефиле в мэриях, муниципальных театрах, то же самое, что метать бисер перед… крестьянами! Однако люди очень любезны. Статьи! Фотографии! Француз 85 лет, который «ждал нас», как он сказал, с незапамятных времен (увиденных во сне!). Он делает всем нам подарки – одной коллекцию почтовых открыток, а мне, уверяет он, редчайшую вещь, пластину с отпечатком копыта газели и печатью «Парка Крюгера».
Календарь указывает конец июля. А что сейчас происходит в Париже!.. Я телеграфирую Бальмену: «Не могу представлять коллекцию. Глубокие сожаления». «Глубокие»? Немного рисуюсь. Можно ли беспокоиться о другой планете?
Однако наступает момент, когда надо возвращаться на родную планету.
Возвращение в Дурбан, прием на английском броненосце. Пышащие здоровьем красавцы-офицеры покоряют своей корректностью и обхождением, кроем белых мундиров.
Как описать «прощание с Йоханнесбургом»? Огромные заголовки в прессе: «Посланницы нас покидают». Фотографии на фотографиях, руки полны букетов, мужчины, женщины на улицах приветствуют нас, целуют, школьники умоляют подписать их школьные тетрадки. Джонни угощает нас шампанским, и это много значит: «Девушки, я доволен вами». (Наполеон на Аустерлице.) Мы выстояли, кроме одной, кто не выдержал испытания! Мы показали себя истинными француженками.
Обратный полет без всяких происшествий.
Приехав из Лондона, я с предосторожностями краснокожего отправляюсь увидеть нашу коллекцию. Меня тут же замечают.
– Тс! Тс! Я, быть может, уже не работаю в Доме.
Какое сожаление, окажись это правдой! Еще не было столь великолепной коллекции… Ведь это платье создано точно для меня!
У моей дублерши невероятный успех! Со мной покончено!
Я ухожу… путешествие стоило… Но…
Передо мной возникает Бальмен:
– А, все же явилась!
– Хозяин, поцелуемся?
Мы целуемся.
– Хозяин, у вас еще никогда не было столь потрясающей коллекции!
– Чтобы вы испытали угрызения совести.
– Какие угрызения? Они будут у вас, если вы тут же не восстановите меня. Не сожалейте ни о чем. Я вдохновляю вас больше, когда нахожусь в четырех тысячах лье от вас!
XVIII. Поездки и анекдоты
Бальмен на меня почти не сердится, и я спрашиваю себя, не укрепило ли нашу дружбу (хозяин, позвольте мне использовать этот термин?) мое долгое отсутствие. Дом постепенно стал моей… третьей семьей. Едва ли не настоящей, ибо гастролирующий Мишель часто покидает меня.
Мне созданы уникальные условия. Отношения с Бальменом больше походят на отношения с родителями. Его добродушная фамильярность, остроумное ворчание, сцены – как они оправданны! – которые он мне устраивает! Во мне не осталось ничего от прилежной служащей, а я так хотела быть ею. Я постоянно занята. До трех показов, кроме нашего, в пиковые дни. Всегда опаздываю, приезжаю в одиннадцать вместо десяти. Проскальзываю в студию.
– Ну, тебе достанется! – шепчут мне. – Настроение у него отвратительное.
Я догадываюсь, что он все посылает к черту, выбрасывает полотняные выкройки в корзину.
– А! Явились! Благодарю вас!
Пьер Бальмен в маскарадном костюме на балу в Палацо Лабиа в Венеции, 1951
– Господин Бальмен, я сделала все, что смогла. Надо заботиться о семье. Удалось заработать несколько су.
– Вижу, мне придется расстаться с вами.
Если только не наоборот. Я пишу просьбу об увольнении каждый месяц.
– А если серьезно?
Он смягчается:
– Что бы делал без своей Пралин?
Ощущение, а оно мне исключительно дорого, что я незаменима. (А бывают ли незаменимые люди?)
Он советуется со мной. Иногда тревожится:
– Что за выражение, Пралин? Вам эта выкройка не нравится?
– Больше похоже на тряпку!
– Вы правы. В корзину! Иногда он переубеждает меня.
– А! – восклицаю я. – Должна была сообразить.
Чаще я восхищаюсь, и тогда радуется он:
– Прекрасно. Вам понравилась эта коллекция.
А розыгрыши, которые я позволяю себе устраивать! Как-то случайно обгоняю его на улице Франциска I.
– Месье изволит опаздывать? Будет мне наука. Пусть он больше не ворчит, когда я задерживаюсь на четверть часа!
В другой раз я беру его прекрасный фотопортрет, стоящий у него на столе, и ставлю в кабине с посвящением, сделанным его рукой:
От чудесного дорогого хозяина обожаемым манекенщицам.
Появляется Бальмен, хмурится:
– Кто себе позволил?
– Господин Бальмен…
– Не стоит искать. Проделка матушки Пралин!
Иногда я «теща», «шутница». Злые языки, конечно, поговаривают, что я… нечто другое. Он смеется. Смеюсь и я. И смеются все, кто хорошо нас знает. И первой его грациозная мать, я ее обожаю, такая энергичная женщина и всегда дает хороший совет! Она часто приглашает в гости нас с Мишелем, и Бальмен радуется больше других, как ребенок, и постоянно шутит.
Как-то в ноябрьский день Бальмен вдруг заявляет:
– Пралин, везу вас в Америку.
– Завтра?
– Через три дня.
– Что показываем?
