Это неожиданное препятствие дало экспедиции совершенно другой оборот. Так как напасть на Джембулата в его горных трущобах соединенными отрядами не представлялось никакой возможности, то Эмануэль решил ограничиться одной демонстрацией, чтобы отвлечь внимание горцев от нашей линии и заставить их думать о защите своих аулов.
С этой целью колонна его двадцать четвертого мая выступила к верховьям Белой; но не прошла она и нескольких верст, как снова наткнулась на неприятеля. Горцы, засев в лесу, встретили авангард ружейным огнем и открыли по нем канонаду из фальконета. Колонна находилась еще шагах в шестистах от леса, а люди падали уже, поражаемые фальконетными пулями. Эмануэль вызвал вперед казачье орудие, и по третьему выстрелу и фальконет, и стоявший с ним рядом зарядный ящик были взорваны. Лес огласился криком нескольких сот голосов, весьма похожим на тот страшный гик, который предшествует атаке холодным оружием. К цепи тотчас же придвинуты были резервы, чтобы дать отпор неприятелю. Но неприятель и не думал бросаться в шашки; в его скопище происходило нечто необыкновенное: горцы толпами выскакивали из леса, суетились, бегали и, как было заметно, уносили убитых и раненых. Надо было полагать, что взрыв зарядного ящика нанес им большие потери. Пользуясь минутой замешательства, навагинская рота бросилась вперед и заняла опушку. Неприятель покинул лес, и густые толпы его до самого вечера тянулись по направлению к Белой. Эмануэль счел задачу оконченной, и этим небольшим походом ограничилась вся его демонстрация.
На следующий день отряд пошел обратно к Кубани. Двигаясь назад между Лабой и Белой, войска прошли мимо аулов, заселенных исключительно армянами, которых не тронули, потому что и они со своей стороны ко всему происходившему вокруг них относились совершенно безучастно. По религии и по стремлению обогатиться посредством торговых оборотов, эти армяне ничем не отличались от армян наших закавказских провинций, но одевались они по-черкесски, ездили на отборных лошадях и имели оружие, которому позавидовали бы многие горские витязи. Даже в домашнем быту они переняли многие черкесские обычаи, но все это не сделало их ни храбрее, ни воинственнее. Они, как и евреи, думали только о барышах и наживе и селились по всем, самым отдаленным местностям Кавказа, лишь бы мимо этих местностей пролегали бойкие торговые дороги. Так же как евреи, они пользовались в горах всеобщим презрением и если в своих коммерческих предприятиях заходили так далеко, что подвергались насилию и грабежам, то никогда не рисковали жизнью. Черкес считал оружие, которым хотя бы случайно был убит армянин, оскверненным, и потому никогда не обнажал его ни против еврея, ни против армянина. Войска, незнакомые с этими особенностями, были весьма удивлены, встретив армянские поселения там, где до сих пор почти каждый шаг доставался им с боя.
Как только отряд миновал армянские деревни, – впереди тотчас завязалась перестрелка: Эмануэлю в четвертый раз пришлось прокладывать себе дорогу оружием. На этот раз черкесы искусно пользовались придорожными курганами и из-за них, с подсошек, встречали и провожали войска меткими выстрелами. Но вот отряд миновал курганы. За ними началась ровная, открытая степь, столь заманчивая своим простором для казака и черкеса. И те и другие, не выдержав, пустились джигитовать, точно вызывая друг друга на одиночные состязания. В числе других принял вызов и какой-то уздень, весь с головы до ног закованный в панцирь. Это был, как оказалось впоследствии, один их приближенных людей к Тау-Султану. Но он не успел еще оправиться в седле, как наскочивший казак выстрелом в упор положил его на месте. Уздень пошатнулся в седле. Мертвая рука его затянула поводья, и испуганный конь, взвившийся на дыбы, сбросил труп, тяжело звякнувший о землю своей кольчугой. Казаки тотчас окружили убитого, чтобы овладеть его дорогими доспехами. Потеря оружия – позор для черкеса. Десятка три горцев в свою очередь бросились к телу, и над распростертым трупом завязалась отчаянная схватка. К горцам подоспела еще помощь; казаков также поддерживали ближайшие звенья цепи. Почти весь конвой Эмануэля, ординарцы и вестовые, устремились туда же. Несколько раз тело переходило из рук в руки и в конце концов осталось за казаками. Еще раз попытались горцы выручить его и уже всей массой ринулись в шашки, но картечь смешала их и рассеяла.
Даже последнюю часть пути до Кубани отряду не суждено было пройти беспрепятственно. Черкесы следили за ним, не отставали от него и весь следующий день провожали хотя незначительной, но продолжительной перестрелкой, которая смолкла только тогда, когда к арьергарду подъехали два узденя, держа высоко над головой бумагу. Их приняли как парламентеров. Они объявили Эмануэлю, что присланы от темиргоевских князей, которые просят позволения явиться к нему для личных объяснений. Эмануэль сказал, что будет ожидать их на этом самом месте. И, действительно, отряд простоял целый день; но князья не приехали, так и оставив загадкой, для чего именно потребовалось им задержать отряд на целые сутки. Двадцать девятого числа войска вернулись, наконец, на Кубань и были распущены.
С такими же ничтожными результатами, но без всякой потери, вернулся на Кубань и генерал Антропов. Он два дня простоял на Лабе, на том самом месте, где его оставил Эмануэль, и два дня употребил на переговоры с бесленеевскими князьями, в надежде образумить их и заставить отказаться от враждебных действий против русских. Дети бесленеевских князей действительно были у нас аманатами, но даже и это не привело переговоры к желаемой цели. Два узденя, прибывшие в лагерь Антропова, объявили, что бесленеевцы, по всей вероятности, будут действовать против русских заодно с абадзехами, но что князья во всяком случае прибудут сами для личных переговоров с генералом. Еще два дня простоял Антропов в ожидании их приезда; но так же как темиргоевские князья к Эмануэлю, не приехали и бесленеевские князья к Антропову. Дальше ждать было нельзя – в отряде не было уже продовольствия, и Антропов вернулся на Кубань.
Так окончились экспедиции обоих отрядов. Неудачи их отозвались вредно для нас во взглядах обеих воюющих сторон: горцы стали смелее, в войсках поколебалось доверие к своим предводителям. “Эх, не то бывало при Алексее Петровиче”, – громко рассуждали между собой казаки и солдаты, вспоминая походы Вельяминова, Власова, Кацырева и Бековича. Мог ли и сам Эмануэль спокойно взирать на будущее, когда тотчас по возвращении из экспедиции он получил сведение, что та самая туча, которую он собирался рассеять, по его же следам быстро направляется к нашей окраине. Он сознавал, что потерял много времени, еще более людей – и пошатнул свою славную, боевую репутацию.
XXIV. СЕЛО НЕЗЛОБНОЕ
Прежде, нежели Эмануэль возвратился из своей бесплодной погони за отложившимися от нас темиргоевцами, в Ставрополе пронеслась молва, что по следам его идет на линию Джембулат с сильной партией. Эмануэль ничего не подозревал и получил об этом известие только по прибытии в Ставрополь. Какая цель была у Джембулата – этого никто не знал, кроме нескольких закубанских князей, бывших на совещании с ним у верховий Урупа.
После войны, после набегов и хищнических нападений на больших дорогах, совещания эти составляли самое любимое развлечение праздных горцев, в особенности знатнейших из них, у которых для обработки полей были рабы, а для ухода за лошадьми – нукеры. На совещания горцы съезжались с самых отдаленных пределов своей земли, проводили в них дни, недели, случалось, даже целые месяцы. Каждое общество выставляло своих представителей, обязанных отстаивать его интересы. Происхождение, удальство, родственные связи, даже ученость уступали здесь место талантливости оратора. Талант и красноречие – это были два качества, которые, помимо славы наездника, давали средства возвыситься над толпой и управлять ее судьбами. Быть “языком народа”, как быть руководителем и вожаком набега, – две ступени, выше которых не поднимались любимые вожделения горца. Самое место для подобных совещаний избиралось или возле какого-нибудь кургана, или на поляне, освященной обычаем. Старшины, голоса которых уважались так же, как голос эфенди и отважных наездников, обсуждали вопрос и потом передавали решение народу. Если народ соглашался с постановлением, то один из эфенди составлял “дефтер” (акт), на котором присутствующие прикладывали печати или пальцы, омоченные в чернила. Исключением служили только военные предприятия, которые сообщались народу без излишних подробностей, во избежание измены; и здесь народ имел решающий голос в выборе предводителя, если тот, кому звание это принадлежало по рождению, был слишком молод или неопытен.
