И Гурия, и Коблиенский санджак, и Ахалцихский пашалык лежали перед неприятелем открытыми. Дела на правом фланге принимали серьезный оборот, готовились кровавые события, как вдруг 29 сентября прискакал курьер с известием о заключении мира. Гроза рассеялась, и страшный Ахалцихе на вечные времена остался за Россией.
XXXII. НА ГРАНИЦАХ ГУРИИ
Победа при Лимани, одержанная гурийским отрядом 5 марта 1829 года, не имела для нас никаких серьезных последствий. Кинтришская поляна по-прежнему осталась в руках неприятеля и давала туркам возможность собрать сюда еще более значительные силы, чем прежде. Уже в апреле турки усилились войсками, прибывшими из Трапезунда на сорока лодках, а воспрепятствовать десанту с нашей стороны было невозможно, потому что при тамошних берегах вовсе не было русской эскадры. Два небольшие судна, находившиеся в Редут-Кале, служили только для содержания брандвахты и сообщения с Сухумом. Паскевич уже давно указывал на это важное обстоятельство; он писал адмиралу Грейгу, что неимение близ Поти военной флотилии дозволяет туркам беспрепятственно подвозить из Трапезунда к берегам Гурии не только съестные припасы, но даже войска, и что в конце концов отряд генерал-майора Гессе может быть раздавлен неприятельскими силами. Но свободных судов в Черноморском Флоте не было. Грейг отвечал Паскевичу, что Флот занят весь, и что в его распоряжение он может прислать только одно призовое судно. Таким образом от содействия военной эскадры пришлось отказаться совсем, а между тем число неприятельских войск, собиравшихся на границах Гурии, быстро росло и скоро достигло семнадцати тысяч. Главные силы их стали на Кинтришской поляне, а два передовые отряда выдвинулись: один на берег Черного моря, к Николаевской крепости, другой – на озургетскую дорогу, к урочищу Муха-Эстати. Кроме того, отдельный восьмитысячный отряд занял Кобулетский санджак. В скором времени в Кинтриши ожидали прибытия княгини Софьи с сыном, а вслед за нею должен был прибыть и сам Осман-паша трапезундский со всем своим корпусом. Таким образом, на границе Гурии собиралась грозная турецкая армия, которая думала одним ударом рассеять слабые русские силы и занять Мингрелию и Имеретию.
Положение в это время Гессе, можно сказать, было безвыходное. Под его начальством находилась всего одна бригада пехоты, из которой семь рот Мингрельского полка при шести орудиях стояли в Озургетах, и шесть рот егерей с четырьмя орудиями в крепости св. Николая. Если прибавить к этому несколько сотен гурийской милиции, на которую при всей ее храбрости безусловно положиться было нельзя,– то это будет все, что мы могли противопоставить в данный момент сорокатысячному турецкому корпусу. Остальные двенадцать рот или занимали Абхазию, или были разбросаны малыми частями по небольшим укреплениям, которые необходимо было удерживать за нами, так как, вследствие беспрерывных нападений со стороны Кобулета, в Гурии начинались уже беспорядки. В народе ходили прокламации бывшей правительницы, приглашавшей всех жителей поднять оружие против русских. Носились слухи, что князь Мочутадзе уже находится в турецком лагере, и оттуда, пользуясь своими старыми связями, ведет пропаганду среди гурийских князей. Правда, никто из гурийцев не склонился бы на сторону турок, но многие втайне сочувствовали несчастной судьбе бежавшей княгини, и это понятное чувство могло толкнуть их на скользкий путь измены.
Это был самый острый момент турецкой кампании, когда с одной стороны нам угрожала опасность потерять все побережье Черного моря, а с другой грозило вторжение персиян в Армянскую область и нашествие турок на Карс или Ахалцихе. Паскевич, озабоченный тем, чтобы удержать за собою прошлогодние завоевания, не имел возможности отделить на помощь гурийскому отряду ни одного человека. Все, что он мог сделать – это настоятельно требовать присылки из России трех маршевых батальонов, давно уже назначенных в состав Кавказского корпуса, именно для обороны берегов Черного моря. Но батальоны эти направлены были сухим путем, и неизвестность, когда они прибудут, заставила его рассчитывать только на подручную помощь верного нам мингрельского народа. И, действительно, сам владетельный Дадиан с трехтысячной милицией явился в Озургеты, чтобы стать под начальство генерал-майора Гессе.
Прибытие мингрельцев было как нельзя более кстати. Четвертого мая к стенам Николаевской крепости уже подходил рекогносцирующий неприятельский отряд, и хотя несколько пушечных выстрелов заставили его удалиться, однако это обстоятельство ясно указывало, что турки готовятся к наступлению. Атаку ожидали одновременно и в Николаевске и в Озургетах. Чтобы следить за действиями противника, время от времени приходилось высылать партии охотников, которые пробирались к самому вражескому лагерю и оттуда доставляли известия. В один из таких поисков, в ночь на 8 мая, отправился гурийский дворянин Бежан Болквадзе и с ним трое охотников. Выйдя из лагеря они разделились, и каждый из них пополз по избранной, знакомой уже тропинке. Но на этот раз смельчакам не посчастливилось. Невдалеке от турецкого стана Болквадзе лицом к лицу столкнулся с турецким пикетом из восьми человек, и так как отступать было некуда, то он с безумной отвагой бросился на него с кинжалом. В жестокой сече одного против восьми. Болквадзе получил несколько ран, но сам зарубил двоих, еще двоих ранил, а четверых заставил бежать. На шум рукопашной свалки, между тем, подоспели охотники, и первый явившийся на помощь был дворянин Александр Квакелий. Его-то появлению израненый Болквадзе, быть может, и был обязан своим спасением. Этот отдельный эпизод имел для нас серьезное значение в том смысле, что показал, каким прекрасным духом была вдохновлена гурийская милиция. Паскевич пожаловал Болквадзе чин прапорщика, а Квакелию – знак отличия военного ордена.
Страшная буря, готовая пронестись над Гурией, однако неожиданно рассеялась. Турки так долго медлили своим наступлением, что упустили наконец удобное время, когда действительно могли раздавить слабый отряд Гессе, а в июне им уже было не до Гурии. Как только Паскевич открыл кампанию и стал у подножия Саганлугских гор, уже не Гурия, а Карс, Ардаган, Арзерум – вот что поглотило внимание турецкого сераскира и заставило его сдвинуть все свои силы к центру. Перед Гессе остались лишь ничтожные отряды, занимавшие кинтришскую поляну.
Для Гурии наступило время полного затишья, и Гессе спешил воспользоваться им, чтобы завязать сношения с соседями. Как из Ахалцихе велись переговоры с Аджарией, так перед Гессе лежала задача склонить на нашу сторону воинственный Кобулет. События на главном театре войны не могли не оказать известного давления на умы впечатлительных горцев; и, действительно, кобулетские старшины сами спешили войти в переговоры, чтобы, в случае дальнейших успехов русского оружия, удержать за собою и при новых властителях ту власть, и то значение в народе, которые принадлежали им при старых турецких порядках. Но они как всегда действовали с большой осторожностью, предъявляли свои условия, колебались, медлили, а Гессе не сумел, что называется, ковать железо пока горячо, и бесполезной перепиской там, где нужно было показать внушительную силу, выпустил из своих рук инициативу. После бейбуртской катастрофы влияние турок значительно усиливается. Новый сераскир, понимая как важно удержать за собою Кобулет, отправил туда восьмитысячный корпус, под начальством Тусчи-оглы, который и сумел дать народной готовности совершенно иное направление. Он убедил кобулетцев, что война с Россией принимает для Турции более благоприятный оборот, что вся Европа обещает свое содействие, и советовал старшинам обдумать заранее, чьей стороны выгоднее держаться. Эта речь произвела сильное впечатление, и в конце концов Тусчи-оглы удалось получить аманатов.
