1 января 1812 года он был назначен командиром четырнадцатого егерского полка и поступил в третью Западную армию, под начальство графа Тормасова. В отечественную войну Красовский встретился с французами в первый раз под Городечной. Вслед затем действуя в отряде графа Ламберта, он овладел местечком Новосвержем; без выстрела, с одними штыками, ворвался он на улицы города и заставил два батальона французов положить оружие. При этом ему достался в плен целый хор музыкантов чехов, принадлежавший к польскому полку Косецкого. Чехи эти служили по найму, и потому охотно согласились перейти на службу к егерям, с которыми вместе и дошли до Парижа.
В деле под Борисовым, когда атака русской пехоты на мостовое укрепление была отбита и граф Ламберт – ранен, Красовский принял начальство над всем авангардом, вторично штурмовал предмостный редут и занял Борисов. Наградой ему за этот подвиг был орден св. Георгия 3-го класса, а его полк получил надпись на кивера: “За отличие”.
За Вильной, под Молодечной, Красовский снова был ранен пулей в живот; но эта рана не помешала ему участвовать во всех важнейших делах 1813 и 1814 годов. За Лейпцигское сражение он произведен в генерал-майоры и получил в команду егерскую бригаду, полки: тринадцатый, в котором он начал свою службу, и четырнадцатый, с которым отличался в отечественную войну. С этой бригадой Красовский бился под Краоном и Реймсом и заслужил золотую шпагу, осыпанную алмазами.
Наконец, последним подвигом его в эпоху наполеоновских войн было взятие деревни Лавалет, под самыми стенами Парижа. В этот памятный день, 13 марта, Красовский, оставленный в резерве, готовил свою бригаду к смотру фельдмаршала Блюхера. Полки уже были выравнены, как вдруг получен был приказ, вместо смотра, идти на батареи, стоявшие у Лавалета. В полной парадной форме, с распущенными знаменами и музыкой спустилась бригада с высот в виду императора Александра, долго любовавшегося ее стройным движением, и Лавалет был взят. Государь послал тогда Красовскому анненскую ленту.
По заключении мира Красовский одно время командовал бригадой в третьей гренадерской дивизии, потом несколько лет состоял по армии, и, наконец, в 1823 году, назначен начальником штаба четвертого пехотного корпуса. В день коронаций императора Николая Павловича он произведен в генерал-лейтенанты, и вслед затем получил в командование двадцатую пехотную дивизию, шедшую тогда по случаю персидской войны в Грузию, Красовский догнал свою дивизию уже на походе, за Алазанью, и вместе с ней участвовал в военных действиях против джаро-белоканских лезгин осенью 1826 года.
На Кавказ Красовский приехал уже с предвзятыми идеями против Ермолова, открытым противником его, как полководца и представителя особой системы воспитания войск; он более всего и хлопотал о том, чтобы его дивизия не заразилась “ермоловским духом”, как тогда говорили. Но это был искренний и убежденный противник, чуждый интригам, не завистливый к славе других и пользовавшийся сам редкой любовью своих подчиненных.
Проведя всю зиму в джаро-белоканских аулах, Красовский, по настоянию Дибича, занял должность начальника корпусного штаба в тот момент, когда Ермолов сменялся Паскевичем. Но сойтись с Паскевичем Красовскому оказалось еще труднее: размолвки между ними начались с первых же дней и в конце концов заставили Красовского удалиться с Кавказа. Этот эпизод настолько характерен и рисует личность Паскевича такими крупными и яркими чертами, что обойти его молчанием нельзя.
В своих еще неизданных записках Красовский рассказывает следующее. Приняв должность начальника штаба почти накануне открытия военных действий, он нашел дела крайне запущенными и должен был трудиться день и ночь, так что “часто не имел в сутки даже двух часов отдыха”.
Паскевич видел эти труды и не раз говорил барону Розену и Остен-Сакену, друзьям Красовского, что в трудном положении своем считает особенным счастьем иметь такого помощника, а самого Красовского просил всегда и откровенно высказывать ему свои мнения.
Но Паскевич принадлежал к числу тех, кто не выносит около себя никаких независимых суждений, кто за каждым самостоятельным и громко выраженным мнением способен заподозрить стремление играть первенствующую роль, обнаружить влияние и даже заслонить собой заслуги начальника. И в первый же раз, как только Красовский позволил себе высказать свое мнение, Паскевич вспылил и осыпал его ничем не вызванными упреками. “Я знаю, сударь,– кричал он,– что вы желаете, чтобы все делалось по-вашему! Но вы ошибаетесь,– со мной этого не будет!” Красовский взглянул на эту выходку как на минутную вспышку начальника, однако же сделался осторожней. И тем не менее каждый день стал приносить ему новые неудовольствия,– Паскевич, раз заподозривший человека, не способен уже был отрешиться от такого предубеждения. “Ежели бы объяснять здесь все,– говорит Красовский в своих записках,– что мне приходилось выслушивать, и причины, побуждавшие к тому,– то сие было бы бесконечно”. Особенно рельефно обрисовывается личность Паскевича в двух-трех случаях.
Однажды Красовский докладывал ему донесение генерала Краббе. Тот писал, что на дороге между Баку и Зардобом, где должна была производиться сухопутная доставка провианта, есть много таких станций, близ которых, в знойное время года, трава совершенно выгорает; а потому он испрашивал разрешения заготовить там сено для продовольствия транспортов. Паскевич перебил доклад словами: “Вздор! Все это затевается, вероятно, только из корыстных видов”. Красовский просил разрешения собрать предварительно необходимые сведения. В тот же вечер, в присутствии корпусного интенданта Жуковского, он снова докладывал Паскевичу, что донесения Краббе совершенно основательны. В это время в комнату вошел известный интриган переводчик Карганов, и Паскевич обратился к нему с вопросом: бывает ли во время лета подножный корм на дороге от Баку до Зардоба? Карганов отвечал утвердительно. Тогда Паскевич резко сказал начальнику штаба: “Вот, сударь, видите, что мне самому надо узнавать истину”. Красовский сдержался; но когда Караганов вышел, он просил Паскевича не становить его на одну доску с каким-то Каргановым. Паскевич вышел из себя. “Вы, сударь, обижаетесь! – кричал он.– Извольте, я вам даю сатисфакцию, сейчас, здесь же, в этой комнате, на три шага!..” Красовский, которого, как он выражается сам, “многие опыты научили быть терпеливым”, просил его успокоиться и вспомнить, что он, со своей стороны, не подал ни малейшего повода, чтобы до такой степени можно было против него забыться. Между тем для разъяснения истины был призван человек, хорошо знавший Ширванскую провинцию, именно, тифлисский купец, занимавшийся постоянной торговлей в Ширвани, и тот объяснил, что есть две дороги от Баку до Зардоба,– одна через горы, вьючная, на которой летом недостатка в подножных кормах не случается, а другая, арбяная, около Куры, и что на этой последней есть много таких мест, где на большом протяжении трава совершенно выгорает. Об этой-то, дороге только и мог писать Краббе, потому что по вьючной транспорты двигаться не могли.
После этой сцены Красовский решил отказаться от должности начальника корпусного штаба; но Дибич, уезжавший тогда с Кавказа, уговорил его остаться до прибытия русских войск под Эривань, когда ему будет разрешено вступить по-прежнему в командование двадцатой дивизией. И Красовский остался.
