Ермолов настоял, однако, на учреждении депутатского собрания и с помощью его имел возможность положить начало образованию сплоченного и доказавшего свои права дворянства, владеющего известными сословными привилегиями, но уже и несущего перед правительством известные обязанности. “Отделяю я,– говорит он в своих записках,– всякое преимущество князей над дворянами, а между самими князьями не поставляю никакого различия; чины и награды даются редко, ибо даются достойным; повиновения требую безусловного”.
Но среди этих полумирных, полувоенных забот перед Ермоловым вставали одно за другим явления смут и волнений во вверенном ему крае, требовавшие всей его энергии. Длинной перспективой расположились они в длинном ряду лет, посвященных им работе на благоденствие новой русской страны, составив собою крупнейшие факты истории Закавказья Ермоловской эпохи.
XXXIX. КАХЕТИЯ И КАРТЛИ
С тех пор как грузинский народ, утомленный тысячелетней мученической ролью в истории Востока, был отдан царем Ираклием под покровительство единоверного великого царства, для Грузии настала наконец возможность мирных времен. Но исторические судьбы народов не изменяются сразу. Над полями Грузии еще носились кровавые тени шаха Аббаса и аги-Мохаммед-хана, еще не заросли быльем могильные холмы на тех местах, где гибли за родину доблестные силы древнего царства. И, несмотря на грозную русскую силу, по самых Ермоловских времен на стране все еще отзывалась вековая старина нападениями вековых врагов ее. Картли и Кахетия, составлявшие ядро древнего Грузинского царства, страдали всего более от этих нападений. В то время турецкие земли вдавались в русское Закавказье, с юго-западной его стороны, почти прямым углом, в вершине которого лежали крепости Ахалцых и Ахалкалаки, и беспокойные турецкие племена разбойничали оттуда по русским границам от Черного моря и до татарских провинций – в Гурии, Мингрелии, Имеретии и преимущественно в Картли. С севера нападали на ту же Картли осетины. На северо-востоке Кахетии жили джаро-белоканские лезгины, которые, соединяясь со своими единоплеменниками Дагестана, время от времени воодушевлялись вековыми привычками разбойничьего быта. Набеги всех этих племен теперь были, конечно, лишь постепенно слабевшими отзвуками некогда грозных нашествий, но все же они нарушали мирное течение жизни и беспокоили христианское население края, терявшее мало-помалу все обычаи и вкусы воинственных времен.
Ермолов горячо взялся за дело, чтобы по возможности защитить население от подобных случайностей разбойничьих набегов, и прежде всего он остановил свое внимание на турецких границах. Нужно сказать, что гнездом разбоя служила турецкая крепость Ахалцых, где поселились многие семьи лезгин, этих своевольных, необузданных выходцев гор, не хотевших слушаться и ахалцыхского паши. Да и не очень настаивал на послушании паша, когда дело касалось нападения на русские границы. И грабежи и разбои достигли до того, что мелкие партии турок и лезгин доходили до самых окрестностей Тифлиса, а иногда пытались даже нападать и на войска.
Летом 1818 года был, например, такой случай, что хищники неожиданно бросились на лагерь Донского, майора Балабина, полка и, пользуясь поднявшейся там суматохой, отбили девять казачьих лошадей.
Ермолов, как и везде, потребовал здесь прежде всего более внимательной пограничной службы, и приказ его по поводу нападения на лагерь Балабина чрезвычайно характерен именно в этом смысле.
“Одна деятельность и неусыпное старание начальствующего донскими казаками генерал-майора Сысоева,– объявлял он в этом приказе,– могла удержать их (казаков) в некотором порядке, но лишь отозвал я его из Грузии к другому назначению, как не узнаю казаков, и у самых хищников, известных трусостью, впали они в неуважение и терпят от них поносные поругания. Не было еще примера, чтобы когда-либо хищники сделали нападение на лагерь, сколько бы мало людей в нем ни находилось. Не всегда можно преследовать хищников с малым числом людей, но довольно нескольким человекам показать намерение защищаться, чтобы не смели они сделать нападение. Майора Балабина я потому не удостаиваю наказания, что уже нет большего, как быть пренебреженну хищниками, и мне остается только остеречь его, чтобы и самого его когда-нибудь не утащили”.
Борьбе с хищниками мешали и здесь, как на Кубанской и Черноморской линиях, европейски щепетильное отношение к неприкосновенности турецких границ и постоянная дипломатическая боязнь недоразумений с Турцией. Ермолов положил конец этой неприменимой в Азии политике, а от министерства иностранных дел прямо потребовал вмешательства и представлений высшему турецкому правительству, чтобы оно наложило узду на пограничных с Россией пашей. Вот что писал он, между прочим, графу Нессельроде, министру иностранных дел:
“С самого моего прибытия в здешний край удерживаю я справедливое мщение жителей и не должен скрыть, что далее удерживать его не в состоянии, ибо безуспешны внушения мои простому народу. Сколь много чести делает ему священное хранение обязанностей дружбы, когда понятие о чести сей свыше понимания простолюдина и когда скорбящее сердце его о потере отца, жены или детей, убитых или увлеченных в плен, о разрушенном благосостоянии, о вырванном последнем куске пищи, гораздо вразумительнее толкуют о необходимости мщения! Грозить народу, что оскорбление Порты может навлечь невыгодные последствия, непристойно, и здесь каждый весьма хорошо разумеет, что, смиряя хищников во времена царей грузинских, не менее имеют они для того средств, будучи подданными императора русского.
Уверяю, ваше сиятельство, что, не вызывая негодования Порты, я самими жителями смирю сих гнусных разбойников и что сие гораздо легче сделать, нежели во мнении собственных жителей допустить далее мысль о бессилии нашем или, паче, боязни. В прошедшем году, в отсутствие мое в Персию, владелец Гурии нападением на партию турок предупредил вторжение их в наши границы, и они не произнесли слова жалобы. Здесь нельзя руководствоваться одними правилами, как в Европе”.
Энергичная политика Ермолова, его настоятельные требования и угрозы не остались бесследны и значительно обезопасили русские границы со стороны Турции.
На севере, внутри русских владений, в делах с осетинами явились также неожиданные усложнения. Дело в том, что осетины пользовались особым покровительство экзарха Грузии, преосвященного Феофилакта, с замечательной энергией проводившего дело распространения христианства среди кавказских горцев, и особенно между осетинами. Он учредил даже особую осетинскую духовную комиссию, продолжавшую существовать и действовать долго после него, до самых последних времен, когда учреждение это поступило в ведение общества восстановления христианства на Кавказе.
Осетины охотно принимали христианскую веру, что, однако, не мешало им по-прежнему предаваться грабежам в соседней Картли, а всякая попытка наказать их оружием вызывала протесты экзарха, опасавшегося за судьбы христианства между ними, и приводила к неприятным столкновениям светской и духовной власти. Новые христиане пользовались выгодами своего положения для того, чтобы с большей смелостью совершать свои набеги, и в конце концов заставили, в 1821 году, предпринять против них небольшую экспедицию. Окружной начальник в городе Гори, майор Титов, вошел в землю осетин и подверг разорению некоторые более виновные в набегах селения, отобрав от них и угнанный скот. Но не успел он возвратиться назад, как осетинское духовенство засыпало экзарха жалобами. Писали, будто бы войска не только разоряли новых христиан, но и предавались всевозможным буйствам, насиловали женщин и не щадили никого и что народ прибегает к покровительству Феофилакта, как их духовного пастыря. Феофилакт обратился к Вельяминову с резкими упреками.
