В январе 1812 года персияне с Джафаром уже нахлынули на Карабагское ханство и, окружив в Султан-Буда-Керчи батальон Троицкого полка, стоявший под командой майора Джини, другим отрядом поспешили занять Шах-Булах, чтобы отрезать ему сообщение с Шушей. А в это самое время из Шуши на помощь к майору Джини шел небольшой отряд под командой капитана Ильяшко. Он с боя овладел по пути Шах-Булахом, но дальше идти не решился, так как до Султан-Буды оставалось еще тридцать верст, а вся дорога была занята персиянами.
Между тем в Султан-Буде происходило следующее. Первого февраля восемнадцать тысяч пеших и конных персиян стремительно атаковали отряд, построившийся в каре у самых своих землянок. Завязалась жаркая битва, среди которой много русских офицеров выбыло из строя убитыми и ранеными. Был убит и майор Джини, заступивший его место майор Сочевский скоро получил тяжелую рану, а вслед за ним пал и капитан Гумович. Тогда команду над отрядом принял капитан Оловяшников, тот самый, который упустил Джафара на Тертере. К вечеру оба орудия были подбиты, зарядные ящики взорваны, и Аббас-Мирза прислал записку, требуя сдачи.
Оловяшников был в раздумье. Даже сам Мехти-Кули-хан карабагский, находившийся при отряде, убеждал не сдаваться, обещая ночью скрытно провести отряд к Шах-Булаху. Но Оловяшников, опасавшийся взыскания за допущенный им побег Джафара, приказал батальону положить оружие, и знамена Троицкого полка, бывшие при этом батальоне, достались в руки персиян. Мехти же бежал в Шушу окольными путями и первый привез известие о печальной участи отряда. Персидский двор был чрезвычайно доволен таким успехом.
В Уджанском замке, принадлежащем некогда наследному персидскому принцу, быть может, и доныне хранится большая картина, виденная Ермоловым во время посольства его в Персию. Она изображает победу, одержанную над русскими, которые представлены обращенными в бегство, увлекаемыми в плен и с унижением просящими помилования.
«Осматривая замок, – говорит Ермолов, – я спросил сопровождавших меня персиян: „Какое картина представляет сражение? Не АСландузское ли?“ Наморщились рожи их, и страх, изобразившийся в чертах от одного об одном воспоминании, заставил меня не требовать ответа. Я сделал другой вопрос: „Не Ленкоранское ли?“ Как будто окован был язык персиян, и ложь, столь обыкновенная в устах их, не изобрела ответа. Надобно было догадаться, что не оно. Наконец сказано мне, что картина представляет разбитие Троицкого батальона. Я замолчал против правды».
По истреблении Троицкого батальона персияне окружили Ильяшенко в Шах-Булахском замке и, выставив перед ним русские знамена и пленных, потребовали сдачи. Они угрожали в противном случае взять штурмом или держать его в блокаде, пока не выморят русских голодом. Ильяшенко, достойный сподвижник Карягина, отверг все предложения персиян; но зная, что помощи ему ожидать нельзя и что патроны у него на исходе, решился на то, что некогда сделал Карягин. Он ночью вышел из замка, прорвался сквозь персидскую армию и возвратился в Шушу через горы, по едва проходимым тропинкам. Ильяшенко произведен за это в майоры.
Вся кавказская армия была возмущена изменой Оловяшникова. Вспоминались геройские поступки Карягина и Котляревского, когда они, окруженные неприятелем в сто раз сильнейшим, бились с ним на этих же самых полях. Но Карягин давно уже умер, а Котляревский находился далеко – на турецкой границе. Отсутствие в Карабаге отважного генерала и твердого правителя становилось с каждым днем ощутительнее, и Паулуччи, находившийся в то время по случаю присоединения к России Кюринского ханства в Дербенте, решился послать в Карабаг Котляревского. Он поручил ему «восстановить доверие жителей к русскому оружию и изгладить из их памяти позорное дело Оловяшникова». Бич персиян, Котляревский, начал с того, что очистил весь Карабаг от разбойничьих шаек и двинулся против Аббас-Мирзы. Но тот поспешно отошел за Араке, уничтожив за собой переправы.
Маркиз Паулуччи и сам посетил отряд Котляревского, стоявший на персидской границе, рассчитывая сделать с ним экспедицию в персидские владения, к Зардобу. Но новые тревожные обстоятельства потребовали присутствия его в Грузии.
Теперь дело шло о народном восстании в самой Кахетии, вызванном сложными обстоятельствами тогдашнего времени. Надо сказать, что Кахетия платила России налоги почти исключительно хлебом, которого страна сама никогда не имела в достаточном количестве, так как жители ее занимались преимущественно виноделием. На Кахетии накопилось мало-помалу множество недоимок, а между тем, в 1812 году, хлеб очень был нужен, русские власти требовали его в большей настойчивостью, чем это было обыкновенно. Тут в первый раз должны были прибегнуть к экзекуционной системе. Тогда со всех сторон от жителей посыпались жалобы, что постояльцы солдаты своим обращением оскорбляют стыдливость их жен и дочерей, а агенты грузинского царевича Александра, находившего себе опору во многих грузинских князьях, поджигали народ и делали все возможное, чтобы вызвать восстание. И тридцать первого января 1812 года в деревне Ахмете восстание началось.
На следующий день в деревне Тионетах случилось обстоятельство, придавшее восстанию сразу необыкновенно острый и распространенный характер. Когда народ стоял около церкви, толкуя о тяжестях налогов, в толпу вбежала исступленная женщина и, бросившись к мужу, накинула на него свое покрывало. «Я обесчещена русским и иду ему мстить», – сказала она, обращаясь к толпе, и с этими словами, выхватив из-за пояса мужа кинжал, побежала к дому. Вся толпа с диким ревом кинулась за ней. Офицер был заколот, команда перерезана. Восстание охватило целую Кахетию, и началось повсеместное избиение русских, расквартированных малыми командами по деревням и селам. Города Телави и Сигнах подверглись осаде. Укрепленный Телави успел отбиться; но в Сигнахе, где много было грузин, комендант майор Гейне, все чиновники и весь гарнизон были вырезаны.
Грибоедов рассказывает в своих записках, что гарнизон Сигнаха сдался сам и что тогда мятежники раздели солдат донага, пустили бежать в разные стороны и перестреляли, как дичь; коменданта они изрубили в мелкие куски, сначала отрезав ему язык и заставив проглотить его.
Горькая участь постигла и стоявший в деревне Кагобети пятый эскадрон Нарвского полка, с командиром его полковником Мартыновым. Мартынов успел спасти только штандарт, с которым ускакал один унтер-офицер, а сам, запершись в башне с семнадцатью драгунами, защищался до тех пор, пока не получил смертельную рану. В деревне Кадоло команда из восьмидесяти егерей девятого полка спаслась только тем, что пробилась к небольшой крепости, находившейся в самом конце деревни. Здесь она защищалась двадцать три дня, питаясь во все это время только одной сырой пшеницей.
Быстрота, с какой разлился пламень бунта во всем Телавском уезде, поражала неожиданностью, и все отряды, посланные на выручку к Телави, понесли более или менее значительные потери. Началось с того, что шедший из Сигнахского уезда донской казачий полк, под командой есаула Кузнецова, наткнулся в лесах на огромные толпы мятежников и был совершенно разбит ими, так что Кузнецов едва успел спасти полковые знамена, с которыми и ускакал в Сагареджио. Почти в то же время три роты егерей, под командой майора Вронского, подходя к Телави, были атакованы сильнейшим неприятелем, и хотя пробились под перекрестным огнем через весь форштадт и вступили в крепость, но понесли значительные потери.
