Что дела на Линии находились действительно в печальном положении – это бесспорно, но виной этому были никак не личные качества Булгакова, не недостаток с его стороны ума или энергии, а только несчастливо сложившиеся для него обстоятельства, которых впоследствии не избежали и его преемники.
Нельзя не заметить также, что одним из главных тормозов для деятельности Булгакова были постоянные пререкания с ним гражданских властей, старавшихся всячески парализовать его распоряжения. Булгакова хотел обвинить даже в том, в чем он никак не мог быть виноватым, – например, в появлении чумы и в пожаре Георгиевска.
Для прекращения всех этих недоразумений из Петербурга был командирован генерал-майор Вердеревский с правами и властью генерал-губернатора. Но честный и прямодушный Булгаков, привыкший более действовать саблей, нежели пером, считал для себя унизительным опровергать возводимые на него обвинения и не хотел оправдываться. Между тем действия Вердеревского направлены были далее не в его пользу, и последствием всей этой грустной истории было отстранение Булгакова от службы. В начале 1811 года он сдал должность генерал-лейтенанту Мусину-Пушкину, вступившему в управление Линией впредь до приезда нового начальника, генерал-лейтенанта Ртищева, а сам отправился в Россию и вскоре скончался там от апоплексического удара, оставив по себе память храброго и прямодушного воина.
IV. ГЕНЕРАЛ-МАЙОР ПОРТНЯГИН
«Храбрейший из храбрых», как называл его Цицианов, Семен Андреевич Портнягин начал свою службу в 1773 году рядовым во Владимирском пехотном полку. Через восемь лет, произведенный в офицеры, он перешел в сумские гусары и участвовал в пехоте против польских конфедератов. Но в первый раз в серьезном бою ему пришлось быть только во время турецкой войны, при осаде Очакова, и затем на штурме Измаила, где он командовал колонной, овладевшей неприятельской батареей.
Три чина, полученные им за отличия в сражениях и в целом ряде партизанских подвигов в Польше во время восстания 1792 года, обратили на него особенное внимание начальства, и император Павел, по восшествии на престол, перевел Портнягина в Харьковский кирасирский полк, где он в течение трех лет был произведен в подполковники, в полковники, в генерал-майоры и назначен шефом Нарвского драгунского полка, расположенного на Кавказской линии.
Служба в Георгиевске, среди ежедневных тревог и опасностей, поставила этот полк на высокую ступень боевой опытности. Отличные стрелки и лихие рубаки, драгуны не уступали кабардинцам, которым старались подражать в наездничестве и джигитовке, оставаясь вместе с тем одним из лучших полков регулярной кавалерии со всеми ее преимуществами перед нестройными наездниками. И весной 1803 года, когда полк был передвинут в Грузию, Цицианов, осматривавший его на походе, писал государю, что «благодаря попечению шефа его, генерал-майора Портнягина, полк превосходит всякое выражение: лошади, несмотря на трудный поход через горы, в наилучших телах, люди одеты, как один человек, и сидят в седлах крепко, как настоящие азиаты.»
Едва перейдя в Грузию, Портнягин в том же 1803 году уже играл одну из первенствующих ролей при взятии Ганжи, где, после чрезвычайных штурмовых усилий, первым, во главе своей колонны, взошел на крепостную стену и получил Георгия 2-ой степени. Донося государю о действиях Портнягина, Цицианов писал между прочим: Титло храброго не я даю ему, а солдаты, которых он водил на ганжинский приступ".
Вслед за тем один эпизод эриванского похода сделал имя Портнягина известным и грозным до самых пределов Персии. Когда персидская армия, атаковавшая блокадный корпус под стенами крепости, была разбита и отброшена частью на Калаахир, а частью к Гарни-Чаю, Цицианов решил воспользоваться разобщением неприятельских сил и приказал Портнягину, с отрядом в девятьсот человек пехоты и конницы, сделать ночное нападение на Гарни-Чай, где был раскинут лагерь наследного персидского принца. Портнягин знал, что ему придется, быть может, иметь дело с целой персидской армией, но увлекаемый именно рискованностью предприятия, смело взял на себя опасное поручение. Сначала все шло прекрасно, и войска, пройдя двадцать верст, незаметно приблизились к вражескому стану. Но на самой заре, двадцать четвертого июля, татарская милиция наткнулась на неприятельский пикет и подняла тревогу. Из персидского лагеря тотчас стала выезжать конница, а вслед за ней двинулись и густые массы пехоты; в то же самое время гонцы полетели в Калаахир, к Баба-хану, с известием о нападении русских. И не прошло двух-трех часов, как Портнягин стоял уже лицом к лицу с сорокатысячной персидской армией.
Наступила одна из тех страшных минут, когда начальнику приходится решать роковую дилемму: потерять ли оружие и сохранить жизнь тысяче солдат, или же сохранить честь оружия и заплатить за это тысячами жизней. Портнягин выбрал последнее и, свернувшись в каре, медленно, шаг за шагом, стал отходить назад, подавляемый в сорок раз превосходившим его неприятелем. Скоро артиллерийские солдаты все до одного были переранены, и офицерам самим пришлось заряжать орудия и исполнять при них обязанности нижних чинов. Четырнадцать с половиной часов и на протяжении двадцати с лишним верст гремела непрерывавшаяся битва. Но Портнягин с честью вышел из этого критического положения и возвратился, не оставя в руках неприятеля никакого трофея: даже тела убитых – и те принесены были с собой в лагерь.
Донося о беспримерном отступлении Портнягина, Цицианов прибавлял, что персияне заранее торжествовали полную победу, и Баба-хан послал даже гонца поздравить с ней эриванского сардаря, а с крепости в честь нее весь день гремели пушечные выстрелы. К вечеру выстрелы, однако же, смолкли, когда эриванцы с удивлением увидели своими глазами русское каре, возвращавшееся в стройном порядке среди несметных окружавших его неприятельских полчищ.
Отряд потерял в этом отступлении всего шестьдесят четыре человека; в числе убитых, к сожалению, находился племянник Портнягина прапорщик Нарвского полка Рыбаков, офицер необыкновенно даровитый, которого особенно отличал Цицианов. Портнягин награжден был за этот подвиг орденом св. Анны 1-ой степени.
Когда недостаток продовольствия заставил Цициа-нова собрать военный совет, решивший отступление от крепости большинством всех голосов против одного, этот одиночный голос принадлежал Портнягину. И Цицианов вполне согласился с ним, хотя и подчинился постановлению военного совета. «Предвижу, – писал Цицианов государю, – невыгодное для нас впечатление и вредные последствия, которые могут произойти от снятия блокады, как в Грузии, так и в сопредельных ей магометанских землях, но, повинуясь закону, не имею я права взять на себя ответственность за штурм, когда на моей стороне только один генерал Портнягин».
Прошло два года, и в начавшейся тогда турецкой войне Портнягин снова показал блистательный подвиг на штурме Ахалкалакской крепости, опять командуя штурмовой колонной и вынеся на своих плечах всю тяжесть кровопролитного боя. Имея под своим начальством только батальон егерей, с резервом в сто пятьдесят кавказских гренадер, Портнягин сквозь адский огонь неприятеля дошел до крепостного рва и начал взбираться на стену. Лестницы оказались, однако же, коротки, и егеря вместе с ними были сброшены в ров. Находившийся впереди солдат штабс-капитан граф де Монт был убит при этом наповал, полковник Головачев и майор Аксенов ранены, и сам Портнягин ушиблен камнем в голову. Он, однако же, устроил колонну снова, и когда остальные войска, под начальством генерала Титова и графа Гудовича, уже отступили, Портнягин, став, вместе с раненым Головачевым, во главе егерей, снова бросился на приступ, и на этот раз стремительность атаки была так велика, что колонна взобралась на стену, овладела башней и захватила там пушку и знамя. Отсюда горсть смельчаков спустилась даже в самую крепость, но, не поддержанная никем, она была окружена и потеряла двести человек убитыми, трупы которых были мгновенно обезглавлены. Пять часов держался, однако же, Портнягин на занятой им позиции, тщетно ожидая поддержки, и отступил только потому, что неприятель сделал подкопы и взорвал башню.
