В этом и заключался главный замысел политико-идеологического поворота, завершенного Большим террором. Люди должны были просто исчезнуть из истории – как прошлой, так и настоящей. Враги вспоминались в обоймах как символы зла, большинство из них должны были исчезнуть бесследно – упоминания об их фамилиях были запрещены, герои превращались в простые символы «развертывания основных идей», а их жизнеописания – в литературу житийную. В истории оставались только анонимные силы, идеи и принципы, «развертывание» которых тускло отражалось в конкретных человеческих поступках. Сталин скромно прятался за «основными идеями», «разворачивать» которые ему выпала судьба. Но это было лукавое «смирение паче гордости», потому что так создавалась харизма власти, сияние которой затмевало все личные добродетели. Благодаря абстрагированной, абсолютно прямой «генеральной линии партии», линии, которая замещала собой все возможные системы координат и служила фактически отправной точкой – эквивалентом мифологического времени, единственной точкой отсчета, – релятивизм был доведен до конца. Диктатура партии превращалась в личную диктатуру неслыханной в истории тотальности.
Характерно, что Сталин всегда был противником формулы «диктатура партии» (хотя и Троцкий, и Зиновьев ее часто употребляли). Суть возражений Сталина иногда трудно понять – он начинал говорить о системе разных «рычагов», о Советах как форме диктатуры пролетариата и тому подобное. А в действительности эта суть проста: Сталин уже в конце 1920-х гг. ликвидировал диктатуру коммунистической партии и установил режим своей личной власти. В результате «ежовщины» личная диктатура Сталина приобрела характер тоталитарного террористического режима.
Таким образом, преследование «троцкистов и бухаринцев» было лишь поводом и представляло знаковую систему для более общей задачи – установления режима тотальной власти.
Скрытые цели Сталина
Для осмысления всего, что происходило в стране за десятилетие (с 1928-го по 1938 г.), ключевое значение имеет дело Кирова.
Версии обстоятельств убийства Кирова менялись на протяжении Большого террора, пока на заключительном процессе в 1938 г. не была сформулирована устрашающая история «троцкистско-бухаринского заговора» 1932 года. Совершенно ясно, что главными авторами этой версии были Сталин и Вышинский. Потом, в толковании Хрущева, появлялась версия с намеком, из которой вытекало, что убийцей Кирова был Сталин. 4 ноября 1990 г. «Правда» опубликовала выводы изучения материалов КГБ и прокуратуры, которые были в распоряжении комиссии по расследованию дела Кирова; согласно им, выстрел Николаева имел личную подоплеку. 28 января 1991 г. в «Правде» выступил бывший глава комиссии А. Н. Яковлев, который не согласился с ее выводами; Яковлев, признавая, что прямых доказательств заговора нет, утверждал, что косвенные доказательства свидетельствуют об организации убийства Сталиным. Очень компетентный в делах политических убийств, бывший чекист Судоплатов считал, что причины убийства – чисто бытовые, а гипотезы Хрущева и упрямство Яковлева имеют одинаковую основу: стремление сделать из Кирова героя, освятить мифическую «линию Кирова» в партии, якобы расстрелянную Сталиным. Такая линия могла бы стать традицией для обновленной КПСС. По мнению Судоплатова, реальность была далекой от легенды о святом мученике Кирове, «который на деле был достаточно развращенным властью» крутым сталинским приверженцем и исполнителем.
Стоит начать именно с личности, политического лица и личных связей Кирова.
Сергей Миронович Костриков (Киров) относился по возрасту приблизительно к тому же младшему поколению лидеров, как и Каменев, Зиновьев, Свердлов, Орджоникидзе, – сорок лет ему исполнилось в 1926 г. Именно тогда (по сравнению со своими коллегами довольно поздно), он вышел на высшие должности в партии. Киров принадлежал к кавказской сталинской группе, но очутился на Кавказе случайно. Родом он из Вятской губернии, революционную деятельность вел в Сибири. Родня, семья – это была с детства глубокой, старательно скрываемой раной. Костриковы были не такими уж бедными: они жили на средства от собственного постоялого двора и крестьянского хозяйства. Но вырос Сергей в приюте. Отец, честолюбивый пьянчуга-неудачник, выбился из крестьян в лесничие, отправился куда-то искать лучшей доли и исчез. Мать Сергея родила семеро детей (выжили Сергей и две сестры); она умерла от туберкулеза, когда сыну было семь лет. Родственники взяли сестер, а Сергея сдали в приют. Он никогда не смог забыть, что оказался лишним.
С. М. Киров на трибуне последнего в его жизни съезда партии
Это был чистенький, аккуратненький мальчик, способный и серьезный, несколько замкнутый. Лишенный родительской ласки, он был окружен вниманием и сердечностью самоотверженных российских педагогов, но везде чувствовал униженность своего положения. Его отправили учиться в Казань; он жил на квартирах с гимназистами, гимназисты – в комнатах, а он – на кухне. Со своим стремлением к знаниям и справедливости, огромным темпераментом он быстро попал под влияние политических ссыльных. Ему очень нравилось стихотворение Скитальца:
Я – гулкий медный рев, рожденный
жизнью бедной,
Злой крик набата я!
Груб твердый голос мой, тяжел
язык железный,
Из меди грудь моя!
…
Я лишь суровые слова и мысли знаю,
Я весь, всегда в огне…
И песнь моя дика, и слово «проклинаю!»
слилося все во мне!
Киров даже в Гражданскую войну носил галстук и чистую рубашку, имел романтическую бородку; в Ленинграде в 1920-х он надевает партийную униформу – гимнастерку с ремнем, сапоги, стесняется носить очки. Целыми днями он на объектах – как хозяин, а не болтун; на строительных площадках и на партийных активах простецки шутит с людьми, живет в новом доме на Каменноостровском проспекте по соседству с простым рабочим, не любит охрану, выступает на собраниях с большим подъемом, без бумажки, накануне старательно готовясь и ужасно (вплоть до бессонницы) волнуясь. Сохранились кинокадры его выступлений: Киров говорит взволнованно, вдохновенно, высоким партийным штилем, но – тривиальные общие вещи.
Зачисленный свободным слушателем при Томском технологическом институте, Киров так и не получил высшего образования – он стал нелегалом. Более того, накануне революции он уже был боевиком и имел за собой столько дел, что ему грозил самый суровый приговор. Но подпольщиком Киров был очень профессиональным, и власти не смогли доказать его причастности к самым серьезным делам.
Когда он сидел в томской загородной тюрьме, в камере поровну делили передачи с воли, и если кто-то не соглашался делиться, ему объявляли бойкот. Киров запротестовал против уравниловки, а затем попросился в камеру-одиночку.
Во Владикавказ он сбежал (от дела о подпольной типографии) и работал там журналистом в газете «Терек», занимался альпинизмом, брал Эльбрус. Там он вступил в брак с Марией Львовной Маркус. Там появился и литературный псевдоним из романтических революционных персонажей – болгарское «Киров», что стало впоследствии его партийным псевдонимом. Киров пишет слабенькие литературные рецензии, но интересно, что ему нравятся символисты, например Леонид Андреев. «Правда, символизм, да еще такой крайний, немногим доступен, но это не единственная форма, в которую можно одевать вечные идеи. Для простака же «Фауст» – сказка, Гамлет – бездельник».
