250 тыс. офицеров было нужно российской армии в «германскую» войну, и это был максимум того, что она сумела подготовить, дав первое офицерское звание всем, кто имел хоть какое-то образование. Только в 1942 г. в военных училищах и на армейских и фронтовых курсах подготовлено 564 тыс. офицеров, вернулись в строй после ранений 180 тысяч и призваны из запаса 42 тыс. офицеров. Академии и академические курсы выпустили 26,5 тыс. военных. Более чем полмиллиона офицеров за один критический год – вот на что оказалась способной система.
Отправка в Германию
Эти цифры говорят не только о способности армии к восстановлению сил в условиях тоталитарной власти. Они характеризуют также и политическую сторону дела.
В 1914 г. высшие учебные заведения России закончили 12,2 тыс. человек, в 1940 г. – 126,1 тысяч, в десять раз больше. Во всех общеобразовательных школах в 1914/15 учебном году училось 9,7 млн учеников, в 1940/41-м – 35,6 млн учеников, в четыре раза больше.
В 1913 г. в России было 300 тыс. телефонов, в 1940-м – 1 млн 200 тысяч., то есть в четыре раза больше.
В 1913 г. в России работало 23 тыс. гражданских врачей (кроме стоматологов), то есть 1,5 на 10 тыс. населения; в 1940 г. – 142 тысячи, то есть 7 на 10 тыс. населения, или в четыре с половиной раза больше. В царской России насчитывалось 13 больничных коек на 10 тыс. населения, в СССР – 40 на 10 тысяч, то есть в три раза больше. Естественно, в российской армии в Первую мировую войну погибло 50 % раненых, в Отечественную – 17–18 % раненых, то есть приблизительно в три раза меньше.
Приведенные цифры не очень ясно характеризуют качественную сторону дела – и в образовании, и в здравоохранении, и в повседневной бытовой культуре, и в технической оснащенности. Но цифры «в три – четыре раза», которые постоянно повторяются, все же говорят о достаточно резком прыжке на цивилизационном уровне. Это не вполне объясняет новые способности государства к сопротивлению противнику, но более-менее характеризует новые возможности жизненного выбора, которые теряли граждане СССР с покорением своей страны нацистской Германией.
Огромное количество военнопленных в 1941 г. свидетельствует о массовой сдаче в плен, а следовательно, о серьезной внутренней слабости коммунистического режима.
Следует заметить, что массовая сдача красноармейцев в плен началась не сразу после первых катастроф на фронте, что заставило начальника штаба ОКХ Гальдера с тревогой записывать в дневнике в июле 1941 г., что количество военнопленных странно невелико.
Можно видеть здесь не только постепенное назревание катастрофы, потерю страха перед нелюбимым государством и распространение пораженческих настроений. Определенное значение имело разное отношение старшего и младшего поколений к советской власти.
Младшие были детьми в годы коллективизации и голода, Большой террор вообще не очень зацепил низшие социальные слои населения – его жертвами были как раз те, кто организовывал голод и коллективизацию. Зато перед молодыми людьми открылись определенные перспективы. Режим не был социально чужим. В села приезжали в свои отпуска разных родов войск «командиры», как называли тогда офицеров, летчики в роскошной синей форме, свои инженеры, учителя, и – пусть не очень высокие – государственные и партийные чиновники. Социальная мобильность в тоталитарном режиме была достаточно высокой, и он имел свои общественно-политические ресурсы.
После призыва мобилизованных, особенно крестьян старшего возраста, общие настроения красноармейцев изменились. Когда основу армии уже составляли люди старших поколений, колхозники, которые еще помнили, где была их земля и какие из колхозных коров были раньше их собственными, когда первые поражения поколебали уверенность в силе и нерушимости режима, политическая ситуация в армии стала нестабильной. Однако это быстро прошло. Уже осенью по обе стороны фронта стало ясно всем, что немцы пленных морят голодом, а колхозы и не думают распускать. Те небольшие политические ресурсы, которые проявлялись в доброжелательно-выжидательном отношении крестьянства и части городского населения к оккупантам, Германия быстро потеряла.
В оценках оккупационных властей, и тем более в воспоминаниях и исторических исследованиях послевоенного времени, факты усиления сопротивления оккупантам объясняются как проявление патриотизма, в первую очередь русского. Сравнивают ситуацию той войны даже с ситуацией времен Наполеона, когда русские крепостные крестьяне в силу патриотических чувств поддерживали своих господ. Этому объяснению в немалой степени способствовала официальная сталинская идеология, которая сразу провела аналогию между 1812-м и 1941 годом, назвав войну Великой Отечественной.
В действительности такие аналогии неправомерны. Граждане СССР, которые оказались на оккупированной территории, боялись попасть в оккупацию. Нацистский режим был абсолютно чужим и – для оккупированных народов – намного страшнее, чем коммунистический.
Именно этим вызваны изменения идеологических ориентиров сталинского режима почти сразу же после начала войны.
Сталину было ясно, что люди не будут умирать за «социалистические преобразования» – ни за колхозы, ни за государственную собственность на орудия и средства производства. Они будут умирать за право жить и не быть рабочим скотом завоевателя. Это простое, но не очень ясное мироощущение и было определено как «моя Родина», что означало то минимально необходимое пространство для жизни и надежд, которое люди имели до войны.
Впоследствии дополнениями к этой идеологии становились все больше возрождавшиеся русские национальные ценности, что находило проявление в восстановлении звания «офицер» и в мундирах с погонами, очень похожими на мундиры старой российской армии; эти и другие русские патриотические ценности достаточно неловко дополнялись панславизмом, который, в конечном итоге, не прижился как идеология, оставив в армейском быту только полушутливое обращение «братья-славяне». Однако русский национализм не мог быть главным всеобъемлющим чувством солдатской массы хотя бы потому, что русские составляли не больше двух третих армии. На деле «советский патриотизм» был своеобразной защитной реакцией против угрозы потери основных жизненных ценностей в результате нацистского порабощения.
Советский тоталитаризм в политической системе Большой коалиции
Война свела лидеров очень разного политического и личностного типа: Сталина – жестокого и коварного прагматичного диктатора-коммуниста; Рузвельта – левого либерала и масона, хорошо воспитанного джентльмена из старого уважаемого рода и безусловного волевого лидера американской нации; Черчилля – консервативного политика, циничного, твердого и мудрого премьера правительства сравнительно небольшого демократического европейского государства и в то же время наибольшей и самой старой империи планеты. Кроме общей опасности и общих врагов их, казалось, ничего не объединяло – даже в паре англоязычных демократов не было полного единства во взглядах на характер войны и мира. Если Рузвельта к Большой коалиции толкали идеологические рассуждения не меньше, чем национальные интересы Соединенных Штатов, то и Сталина, и Черчилля в антифашистский союз привели перипетии истории. По крайней мере, Сталин до последнего момента искал другой выход, чтобы не присоединиться к англосаксам, а выступить их спасителем в борьбе против Германии и возглавляемого ею блока и диктовать свои политические и идеологические условия всему миру.
