Однако у Мао Цзэдуна мы не находим и тени беспокойства. Он утверждал, что теперь нужно только сделать передышку и закрепить результаты (неизвестно какие). «Урегулирование» рассматривалось как период «технической революции», сопровождаемой идейно-политическими потрясениями («потому что пройдет год-два, и человек может опять покрыться плесенью»).
[692] Такие оценки были также и официальной реакцией на Большой скачок.
В ходе «урегулирования» был осуществлен и ряд шагов, которые, по замыслу китайских руководителей, должны были снизить «избыточный» уровень потребления и тем самым снять экономическую напряженность. Так, в течение 1960–1961 гг. из города в село перемещены 30 млн горожан, 1961–1961 гг., – еще 25 миллионов. В 1961 г. началась борьба за снижение деторождения: браки для мужчин разрешены только с 25 лет, для женщин – с 28-ми, семьи должны были составлять индивидуальные планы рождения детей и утверждать их в местных государственных и партийных органах.
Возникает вопрос: действительно ли Мао ожидал от подобных социальных экспериментов каких-то экономических результатов? В 1957 г., в канун «разгрома правых», он откровенно писал: «Нужно периодически «разжигать огонь». Но как часто? Разжигать его, по-вашему, раз в году или раз в три года? По моему мнению, минимум два раза в пятилетку, подобно тому, как 13-месячный год, как дополнительный месяц повторяется по лунному календарю через каждых три года или дважды на пять лет».
[693] Но реально нормальная экономическая работа выглядела, напротив, как дополнительный месяц к лунному году разных «революций».
Мао рассматривал революционные стрессы как особенную добродетель Китая. «Кроме других особенностей, 600-миллионное население Китая заметно выделяется своей бедностью и отсталостью, – писал он в 1958 г. – На первый взгляд это плохо, а фактически хорошо. Бедность толкает к изменениям, к действиям, к революции. На чистом, без каких-либо помарок, листе бумаги можно писать новейшие, самые красивые иероглифы, можно создавать новейшие, самые красивые рисунки».
[694] Конечно, если бы социальные превращения привели к обогащению Китая и китайцев, «рисовать» беспрепятственно было бы невозможно.
События в Польше и Венгрии, проблемы, которые появились перед советским руководством в связи с критикой наследия Сталина, Мао рассматривал именно как результат задержки, «передышки» на этапе «буржуазных свобод». «В Советском Союзе не провели до конца искоренения буржуазных свобод, потому там пролетарская свобода не воцарилась в полной мере».
Самым красивым из всех мыслимых иероглифов должна была стать атомная война, которая уничтожила бы империализм, а с ним и половину человечества. Этот тезис был публично провозглашен Мао Цзэдуном в 1957 г. в статье «О правильном разрешении противоречий внутри народа», а затем и на Московском совещании коммунистических партий в ноябре того же года. Серьезная готовность «воевать 25 лет», вернуться в пещеры, выиграть атомную войну на своей земле с колоссальными пространствами и человеческими ресурсами была в основе авантюрной стратегии старых (ежегодно все более старых) коммунистов-революционеров, людей 1930-х гг., которые крепко завладели рычагами государственной власти в Китае.
В годы «урегулирования», начиная с 1960-го, они начали скрытую, а затем открытую полемику против «советских ревизионистов». Началось с серии статей в «Жэньминь жибао» «Пусть живет ленинизм!», посвященных 90-летию со дня рождения Ленина, а переросло в открытую полемику в скучно-догматичном (с обеих сторон) стиле, которая свидетельствовала о взаимном отлучении от марксистской церкви. Это значило, что Китай претендует стать во главе мирового коммунистического движения.
В Китае какого века действовали китайские коммунисты? Имели ли они дело действительно с современным Китаем или с традиционным Китаем времен Кун Цзы и Лао Цзы, лишь поверхностно преобразованным и видоизмененным под действием технических достижений XIX – XX века?
Возвращаясь к вопросу, поставленному в начале, вопросу о том, является ли история Китая XX века частью и этапом мировой цивилизационной истории, или же предлагаемые китайскими лидерами действия являются ответами на собственные, традиционные и неповторимые вечные китайские вопросы, – можно констатировать, что альтернатива очерчена неверно.
О чем идет речь – о том, чем был коммунистический Китай в XX веке, о том, что он о себе думал? Чем он себя осознавал? Если говорить о самосознании, то китайская коммунистическая элита надевала на себя словесную одежду «марксизма-ленинизма» так же, как в прямом смысле надела европейские тужурки, распространенные в России после войны и революции. За этим прятались старинные архетипы мышления, главным из которых была невостребованность индивидуальной независимости и ответственности.
Взрыв первой китайской атомной бомбы. 16 октября 1964 года
А фундаментальной особенностью китайской цивилизации и в «красном» ее варианте остается исключительная роль государства и абсолютной власти в трансляции культуры. Крах императорской династии как символа властной системы, как это всегда было в китайской истории, привел к хаосу и гражданской войне, но в этот раз не завершился установлением новой династии (хотя до этого было недалеко – в начале века). Попытка европеизации Китая привела к быстрой коррупции и загниванию революционного властного механизма, и с поддержкой большинства общества вернулась жесткая и беспощадная абсолютная государственная власть. Только теперь это была «диктатура народной демократии», государство, легитимизированное марксистскими лозунгами. Сколько в них было марксизма – это уже не так важно.
Политическая природа эпохи Брежнева – Андропова
Куда развивалась коммунистическая власть после Хрущева? Какая система заменила его диктатуру? Пришла ли на ее место личная диктатура Брежнева и соответственно – его преемников? Отказ партийного руководства от так называемой «линии XX съезда» и поворот к более или менее открытым симпатиям относительно личности Сталина не подлежит сомнению. Безусловно, политика Кремля и Старой площади стала в определенном смысле более «правой». Но этой констатации еще мало для общих выводов. Движение в «правом» и «консервативном» направлении может быть и движением вперед в сравнении с коммунистическим фундаментализмом.
Целесообразно начать с вопроса, почему партийная элита взбунтовалась против Хрущева.
По этому поводу писалось очень много: отмечалось, что Хрущев готов был пойти на более решительные разоблачения преступлений Сталина – на раскрытие настоящей картины убийства Кирова и Большого террора, на реабилитацию Бухарина, Рыкова и других оппозиционеров, и эти политические шаги беспокоили ближайший круг хрущевского руководства партии. Устранение Хрущева выглядит с этой точки зрения как сталинистский реакционный переворот. С другой стороны, отмечали конфликт Хрущева с художественной и научной интеллигенцией, который сказался в скандалах на Манежной площади и их последствиях, в требованиях Хрущева к членам Президиума ЦК завизировать открытие криминально-политического дела академика Сахарова, в конфликте с Академией наук из-за Лысенко, который завершался в подготовке ее роспуска и замены «Комитетом фундаментальных наук», и тому подобное. Октябрьский пленум ЦК выглядит с этой точки зрения как изменение политической линии в более умеренном направлении.
