Ю. В. Андропов
Парадоксально, но при этом как-то очень метафорически можно назвать Андропова если не отцом, то дедушкой Перестройки. Андропов достаточно ясно понимал, насколько сложным является положение российского коммунизма. В окружении Андропова находились критически настроенные интеллектуалы-консультанты (Бурлацкий, Арбатов, Шахназаров, Бовин и др.), в недалеком уже будущем – активные деятели Перестройки; они считали его главной надеждой либерально-реформаторского будущего страны. В определенном понимании он эти надежды оправдал – Горбачев не стал бы генсеком без поддержки Андропова.
В подобных ситуациях обычно говорят о «противоречивости» исторической фигуры. Между тем ничего противоречивого в рациональном и последовательном Андропове не было. Противоречили реальности представления сотрудников и сторонников Андропова о нем самом.
Андропов был белой вороной в очень посредственном окружении Брежнева. Высокий красивый мужчина южной внешности (отец его был из донских казаков, мать – осетинка), одаренный самоучка с высокой общей культурой, хорошими вкусами, способностями поэта и музыканта, Андропов был художественной натурой с богатым эмоциональным миром. Но он никогда не мог бы стать художником.
Андропов (да еще Устинов – этот по привычке сталинских времен) принадлежал к тем немногочисленным высшим руководителям брежневской эры, которые постоянно пропадали на работе во внеслужебное время. Он по своему психологическому составу был всегда скован тревожным чувством ответственности и всегда жил в беспокойном сознании, что не выполнил каких-то своих обязанностей. Сотрудники с удивлением заметили даже, что Андропов боится начальства, и объясняли это травмами сталинского террора. В действительности Андропов, человек интеллектуально на голову выше, чем окружение, хотя и тертый бюрократ и осторожный аппаратный политик, как человек был субъективно честен и принципиален, имел свои внутренние пределы, через которые не переступал, и не все указания принимал к беспрекословному исполнению. Просто такой уж он был – профессиональный аппаратный политик, сохранивший идеалы и верования юности, но научившийся приспосабливать их к жестокой реальности, руководитель с болезненным чувством ответственности, беспокойством, страхом перед тем, что забыто что-то очень важное и доверенное ему партией дело не доведено до последней запятой. Как бюрократу и исполнителю ему цены не было, а в совокупности с искренней преданностью «делу коммунизма» и слабостью претензий на первые должности его характер и способности обеспечили симпатии, а в дальнейшем и искреннюю стойкую привязанность Брежнева.
Андропов имел все личные черты консервативного реформатора и занимал достаточно сильные позиции, чтобы эти данные реализовать.
Он чувствовал себя очень уютно со своими молодыми подчиненными, которые, почти не боясь, вели с ним откровенные разговоры. Андропов замолкал, когда разговоры становились слишком острыми, – отчасти из-за того, что не мог полностью открывать свои симпатии и намерения перед подчиненными, отчасти из-за того, что считал аппаратных интеллектуалов желторотыми мечтателями, не знающими реальной жизни. Однако слушать их он не только считал полезным, но и любил это делать. Документы у него в кабинете писались по-старинке: вместо того, чтобы определить общую концепцию подготовленной бумаги и потом отшлифовывать словесность, как это делали бы журналисты, документ творился фраза за фразой с переворачиванием на все лады словца за словцом. Не сразу молодые коллеги поняли, что, кроме всего, Андропову просто нравится интеллектуальная работа над текстом в хорошей компании, работа, которая так отличается от всего, чем он был ежедневно озабочен.
Вскоре после устранения Хрущева руководитель группы консультантов Андропова Федор Бурлацкий попросился в отставку, мотивируя это тем, что линия XX съезда игнорируется, везде усилились сталинисты и что он принесет больше пользы как политический обозреватель «Правды». Андропов как-то странно промолчал, согласился на отставку, но не обещал поддержки в «Правде». Бурлацкого поразила скрытая реакция Андропова – он ничего не сказал, но ощутима была сдержанная враждебность и, может даже, ярость. Много воды утекло, наступила эра Горбачева, и перестроечный депутат Верховного Совета Бурлацкий не раз вспоминал об этом разговоре, так и не поняв, почему же вспылил на него тогда Андропов.
А Андропов брежневскую эпоху собственно и считал самой полной реализацией «линии XX съезда», никоим образом не увязывая эту «линию» с отношением к личности Сталина. Андропов считал, что проблема Сталина политически на то время нерешаема, и что следует просто по возможности обходить всякие упоминания о прошлом. Это не значит, что Андропов был сталинистом: он искренне уважал своего политического учителя Куусинена, сам Андропов чуть ли не стал жертвой «ленинградского дела» и уцелел тогда лишь благодаря заступничеству Куусинена. Последним вкладом Куусинена в идеологию коммунизма должна была стать формула «личной диктатуры», провозглашенная им в речи на пленуме ЦК в 1964 г. в адрес Китая (вскоре Куусинен умер). Андропов осознавал то, что дело не в личности Сталина, а в режиме личной диктатуры, и что режим Брежнева, по крайней мере, дальше от личной диктатуры, чем режим Хрущева. До конца дней Леонида Ильича Андропов оставался его твердым и убежденным сторонником – можно быть уверенным, не потому, что так ему было выгодно, а потому, что считал «джентльменское соглашение» Брежнева с «номенклатурой» наилучшим способом организации стабильной власти в СССР.
Песен Галича Андропов, конечно, не любил, а Высоцкий и Юрий Визбор ему нравились (тогда как у Гришина в МК за слушание записей Высоцкого можно было и поплатиться партбилетом).
Относительно движения интеллигенции, направленного на демократизацию режима, Андропов был сильно насторожен, поскольку боялся, что оно может стать только первым шагом к грубому и кровавому свержению коммунистического режима. Венгерский сценарий не просто был у него перед глазами – он стал его личной драмой. В Будапеште толпа перед окнами посольства пытала и линчевала коммуниста, Андропов уговаривал жену не смотреть, но ничего не мог сделать – она осталась неизлечимо психически травмированной ужасной картиной того повешения. Позже Андропов непримиримо враждебно относился к диссидентам, считая их деятельность крайне вредной для развития режима и для престижа СССР.
Понятно, что с таких позиций оценка одним из его молодых «единомышленников» ситуации после Хрущева как реставрации сталинизма воспринималась им как принципиальное расхождение и даже как измена.
Оказалось так, что Андропов был среди немногих, кто после переворота в 1964 г. сформулировал что-то вроде программы действий. Он был заведующим одним из двух десятков отделов ЦК и имел ранг секретаря ЦК «третьего сорта» («первым сортом» шли секретари – члены политбюро, вторым – секретари – кандидаты в члены, третьим – просто секретари). Отдел, которым он заведовал, занимался странами «социалистического содружества» и рядом с другим международным отделом (компартий зарубежных стран) входил в компетенцию секретаря ЦК КПСС Суслова. Отдел Андропова сокращенно называли просто «отделом ЦК», отдел Пономарева – международным отделом. Но если послы в странах Запада (кроме США) непосредственно подчинены были министру Громыко, то прямо выходили на генсека, кроме посла в США, также послы в «соцстранах», как и секретари ЦК нацкомпартий или обкомов. А к тому же Андропов стал секретарем ЦК по странам «социалистического содружества» после того, как успешно решил венгерскую проблему.
