Он не чувствовал принципиальной разницы между собой и Лигачевым потому, что ее тогда и не было. Вся критика «застоя», вся программа «Перестройки и ускорения» были сначала чисто фундаменталистскими, в духе Андропова.
Первой акцией Горбачева было позорное антиалкогольное постановление ЦК от 6 апреля 1985 г. Еще назойливее и бессмысленнее, чем в свое время Андропов, набросились новые руководители партии на мелкие нарушения рабочего режима и большое и малое пьянство. Это была донкихотова битва с ветряными мельницами, но по-настоящему кровавая. Антиалкогольная кампания была опасна потому, что касалась массового быта, а такие реформы в истории всегда были особенно болезненными и имели непредсказуемые последствия. Безусловно, не с этого «ломания людей через колено», по любимому выражению Горбачева, следовало начинать.
Характерно, что сам Горбачев и позже как-то легкомысленно отнесся к «антиалкогольным» ошибкам. Лично он никогда не был принципиальным абстинентом и не придавал такого значения искоренению алкоголизма, как, например, Лигачев. Когда позже Горбачев говорил, что перебрали меру в антиалкогольной кампании исполнители – второй секретарь ЦК Лигачев и глава Комиссии партийного контроля Соломенцев, то здесь была некоторая неискренность. Программа борьбы против алкоголизма не была чисто оздоровительно-профилактическим средством, здесь была политика. Лозунги борьбы против врагов русской нации, которые преднамеренно спаивают народ, были выдвинуты близкими к «Памяти» националистическими кругами России, в частности в Сибири, и с этими фундаменталистами Лигачев заигрывал также и позже. Радикальные «трезвенники» в новосибирском Академгородке в 1985 г. создали ДОТ («Добровольное общество “Трезвость”»), которое в начале следующего года преобразовано в историко-патриотическое объединение «Память». Новосибирская «Память» была тесно связана с московской, открыто националистической и антисемитской. Развернув дикую антиалкогольную кампанию, Горбачев пошел на уступки консервативному и фундаменталистскому крылу своей перестроечной команды, но различиям во взглядах среди своих сторонников он тогда не придавал серьезного значения.
Старики в политбюро в последние годы «развитого социализма» договорились вычеркивать слово «перестройка» везде из проектов партийных документов, где бы оно ни встречалось. Им была ближе «стабильность», провозглашенная в брежневские времена Трапезниковым. Страх и отвращение вызывало слово «стагнация»; еще во времена Хрущева оно было употреблено итальянскими коммунистами для характеристики сталинского режима, и в советской прессе в данном контексте было запрещено. Вроде бы признавая факт политической стагнации режима, Горбачев в противоположность ей в первых «тронных» речах провозглашает динамизм своей будущей политики. В противовес умонастроениям партийных консерваторов, вопреки стабильности и стагнации, Горбачев после изначально обещанного «динамизма» выдвинул летом 1986 г. на встрече с секретарями и зав. отделами ЦК лозунг-формулу: «Перестройка – это революция». Что именно нужно в себе и системе революционно перестраивать, так никогда ясно и не стало – вплоть до развала самой системы.
«Перестройка» – советский политический неологизм; дореволюционный язык знал лишь буквальное «перестраивать», но не переносное «перестраиваться». Это слово в политическом употреблении получило метафорическое и риторическое содержание и было рассчитано на эмоции, и если Горбачев так энергично ухватился за него, то скорее потому, что оно имело неопределенные раздражающие нонконформистские коннотации.
Реально же «динамизм» воплотился в ту быстро забытую цель, которая тогда получила название «ускорения». Термин этот, правда, тоже в духе коммунистического иезуитства неискренне скрывал действительность: речь шла на самом деле не о том, что движение куда-то вперед (к коммунизму?) слишком медленно и его нужно ускорить, а о прекращении падения темпов экономического роста – о лечении экономических неурядиц, которые угрожали катастрофой, об исчерпанности ресурсов в соревновании с Западом и невозможности продолжать «холодную войну». За словцом «ускорение» прятались поиски программы решительного повышения экономической эффективности. И отказаться от лозунга ускорения пришлось потому, что, кроме кадровых перестановок, ничего другого руководители Перестройки реально не придумали, и никакие кадровые перестановки не давали эффекта.
За два года Перестройки сменилось 60 % секретарей обкомов и райкомов, а положение страны из года в год становилось все хуже и хуже.
«Гласность» – опять же эвфемизм, заимствованный из эпохи реформ Александра II, выражение, которое означало некоторую свободу слова, ограниченную наивысшими разрешениями. О том, что поначалу серьезной «гласности» Горбачев не имел в виду, свидетельствует преступное поведение Кремля в дни Чернобыльской катастрофы. Ведь тогда именно Лигачев предлагал открыто сказать о положении вещей, и именно Горбачев, поддержанный, кстати, Яковлевым, настоял на режиме секретности относительно чернобыльских дел. И это совсем не какое-то новое оригинальное решение: это традиция, так делалось всегда, не только касательно сопоставимой с Чернобылем Челябинской катастрофы 1957 г., но и относительно каждой мелкой дорожной аварии или каждого криминального преступления. Так держал себя царь Николай II после Ходынки. Это было постоянное оптимистичное выражение лица мертвенной системы. Угрожая Щербицкому исключением из партии в случае отмены первомайской демонстрации в Киеве и запрещая эвакуацию детей из города, Горбачев и его перестроечная команда действовали точь-в-точь так, как делалось при Брежневе, при Хрущеве и при Сталине, им и в голову не приходило, что они совершают преступление. Натиск политически заангажированных писателей и других интеллигентов в направлении к свободе слова тогда нередко раздражал Горбачева так же, как и неспособность и старых, и молодых партийных кадров эффективно руководить экономикой.
Нужно сказать, что этот период быстро остался позади, и уже на протяжении 1987 г. произошли те изменения в политических установках Горбачева, которые решительно отделили его от фундаменталистов, олицетворяемых в его команде Лигачевым.
Формирование и усиление основного протестного мотива в массовом сознании находило соответствие в эволюции среды, в которой неопределенные умонастроения общественных слоев приобретают вид политических концепций и порождают политические структуры.
В СССР этой поры и в политическом руководстве, и вне его, и в партии, и вне партии сложилась среда, в которой артикулировались массовые политические настроения и находили формулировку соответствующие политические концепции. В этот процесс были втянуты и определенные круги «аппарата». Со временем в больших городах один за другим создавались разные «клубы» в поддержку Перестройки и другие небольшие группировки, преимущественно интеллигентские и молодежные, а также группки просто беспокойных людей с повышенной инициативой и энергией, которая искала выхода.
Этот процесс, собственно говоря, имел уже тридцатилетнюю историю. Позади была бурная реакция на доклад Хрущева о «культе личности» Сталина, борьба «Нового мира» против «Октября», разгром либерально-ревизионистской оппозиции и тлеющий огонь непримиримого диссидентства, «Наш современник», первые шаги «Памяти», формирование русского трибалистского национализма в рамках борьбы против евреев и масонов, которые спаивают коренных русских и плюют им в неразгаданную русскую душу, – словом, была уже большая история неокомунистического ревизионизма и некоммунистического движения. Кроме «неформальной» и антиструктурной среды, молодежной и не очень, в активную политическую жизнь были втянуты полностью респектабельные и преимущественно партийные интеллигентские круги, которые, собственно, и формируют политическую идеологию либеральной ревизии коммунизма по чешскому и итальянскому образцам. С 1985 г. шаг за шагом явочным порядком они добывают в борьбе у слабеющей власти свободу слова и в частности толкают к экономическому либерализму – «рыночным реформам».
