Когда на меня находит такой приступ, вывести из него могут какой-нибудь пустяк, какое-нибудь незначительное, но необычное обстоятельство.
Вот уже четыре дня, как я веду себя так: все порядочные люди успевают переделать половину дневных дел, все заняты, уже пробило 10 часов, а я, закрыв ставни и создав себе искусственную ночь, валяюсь в постели, раздумывая о том, что, к сожалению, нельзя проспать весь день.
Сильный порыв ветра раскрывает окно, пропускает лучи солнца и пробуждает назойливую стаю мух, которые, как настоящая казнь египетская для лентяев, набрасываются на меня. Я закрываю лицо руками – они кусают руки, закрываюсь с головой – их дурацкое жужжание раздражает меня и заставляет ругаться; и все же я не предвижу занятия, настолько приятного, чтобы оно заставило меня встать с постели.
Вошел Ломан,
[414] он принес мне письмо: приехал г-н Малерб, только от меня зависит броситься в его объятия. Я сразу становлюсь деятельным. Ехать можно будет только через несколько часов, но я уже одет, собрался, велел приготовить лошадей; день опять мне кажется невыносимо длинным, но теперь уже из-за нетерпеливого ожидания. Пробило семь часов. Я предусмотрительно рассчитал, что солнце зайдет через два часа и выезжать надо сейчас, чтобы лошадям было легче.
Растянувшись в маленькой повозке, в которой уже проехал 500 верст, я оставляю Рейхенбах и въезжаю в длинную долину, украшенную прекрасными селениями. По мере того как я приближаюсь к Стрелену, солнце опускается за вершины Карпатских гор. Вот оно позолотило вершины, окрасило все пурпурным светом, вот его уже не видно, пропал даже отблеск его лучей на облаках, ночь незаметно распростерла свои гигантские крылья, стало совсем темно, а до Стрелена еще больше мили.
Я мало размышлял в пути. Повидать своего воспитателя после полутора лет разлуки – такое счастье, что отдаешься всей душой предвкушаемой радости. Я вспоминал прошлое, думал о том, что ему расскажу, что он мне расскажет, и, переходя от воспоминания к воспоминанию, не заметил, как добрался до ворот Стрелена и въехал в предместье этого города. Была ночь, лошади устали, они пробежали 35 верст, и Арапка, бедная Арапка, к которой я так часто бываю несправедлив, замедлила шаг; чтобы заставить ее бежать, потребовались удары кнута, каждый из которых ранил мою совесть. Я решил остановиться и дать отдых лошадям.
Все гостиницы были полны, я вошел в последнюю. Навстречу мне из трех разных дверей выскочили старуха, трактирщик и черноглазая трактирная служанка, рослая и дебелая. Я просил – тщетно, грозил – напрасно, я повышал голос – служанка кричала громче и, уперев руки в боки, наговорила мне тысячу оскорблений, не обращая внимания на мои слова и преградив мне дорогу, когда я хотел войти. Гвардейский офицер, порядочный человек, богатый, бедный, без приюта, – они ничего не хотели слышать. Я узнал, что там стоит прусский офицер, и так как воину свойственно быть учтивым к товарищам и понимать затруднения других, я попросил его сойти. Выйти ко мне, предложить мне свою комнату и подняться со мной туда отняло у него меньше времени, чем мне потребовалось, чтобы принять его предложение. Похвалив достоинства русских войск, чтобы иметь возможность отдать справедливость и войскам его нации, назвав наших полководцев и справившись об именах его начальников, я предложил ему ложиться, и, не заставив себя долго просить, мы растянулись на своих постелях. Едва начало светать, как я прервал свой сон и, не протерев глаз, пустился в дорогу. Я дремал от усталости, толчки повозки будили меня всякую минуту. Наконец, я увидел издалека этот городок Гроткау, сейчас столь драгоценный для меня. Я подстегнул лошадей и через несколько мгновений оказался в объятиях г-на Малерба.
Вы, гордящиеся чувствительным сердцем, постоянством в привязанностях, способностью испытывать благодарность за содеянное для вас, вообразите себе первые мгновения нашей встречи и все наслаждение, испытанное мною в течение трех дней. Почти все время мы были наедине, только иногда к нам присоединялся третий друг – Владимир; мы говорили только о себе, о прошлом… Я был очень огорчен, когда долг заставил меня уехать. Возвратный путь был менее приятным, меня занимали теперь уже прошлые радости, что касается будущего, я пытался строить какие-то планы.
Переночевав в крестьянском доме, я в три часа утра пустился в путь, и к шести увидел издалека громадные горы и колокольню Бюллоу. Вот я и вернулся и, несмотря на прекрасные планы, уделяю своим занятиям не больше времени, чем прежде, скучаю почти столько же, краски и кисти мои пришли в самый ужасный беспорядок.
16 июня.
Болезнь приходит галопом, а уходит шагом, говаривала г-жа Нейфельд. Беспокойство, которое причиняют мне ноги, заставило меня вспомнить эту пословицу. Что же это, за пять месяцев не вылечиться от слабости, которая обычно проходит в две недели?.. Вчера после учения я почувствовал, что ноги у меня ослабели более обычного, и решил отдаться в руки врачей, не выходить из комнаты, отказаться от всех удовольствий, разделяемых мной с товарищами, и даже от созерцания каруселей.
Что может быть нелепее, чем запрещение больному выезжать на прогулки, необходимые для его здоровья? А таково положение офицера: пусть у него только палец поврежден, он не имеет права выйти за порог. И в то же время этот несправедливый закон необходим, чтобы предотвратить злоупотребления. Как он ни тяжел для нас, мы подчиняемся ему, чтобы не приходилось терпеть несправедливостей; все мы находим его слишком строгим и все соблюдаем. Вы скажете, что только дети способны к такому рабскому послушанию, что только скоты бывают так покорны, – но их счастье надежнее вашего, и, может быть, только воину доступна истинная свобода.
16 июня 1813 г. Учения офицеров.
Различные размышления
17 июня.
Я не настолько испорчен, чтобы считать себя совершенством; поэтому я нередко начинаю раздумывать о себе. Опять тщеславие! Я обнаруживаю его в самых потаенных уголках своего сердца и вижу, что самые простые проступки бывают внушены или руководимы им.
Человек – это машина, приводимая в действие разумом; совесть и рассудок бдительно следят за игрой наших побуждений, но если они отвлекутся, ничто не может идти хорошо.
Я достаточно знаю себя, чтобы владеть собой, чтобы улавливать все движения своей души, и отчасти мне это удается, и нередко я бываю доволен своим поведением. Но откуда же эти недели тоски, так часто повторяющиеся? Разум в это время не руководит мной; устав сдерживать страсти, побуждаемый тщеславием, желанием блистать, я слишком даю волю самолюбию… И тогда – прощай душевный покой, две недели меня мучает тоска.
Рожденный в кругу, где все пользуются более или менее значительным состоянием, я страдаю от невозможности тянуться за другими; темные тучи заволакивают даль, будущее представляется мне ужасным, несколько раз я доходил даже до того, что считал своим долгом отказ от счастья; страсти как раз в это время терзают меня с особенной силой; я испытываю мучительное волнение; обычные занятия кажутся мне скучными; я ищу развлечения в компании богачей, утешаясь тем, что порицаю их; и это поистине ужасное для меня состояние продолжается до тех пор, пока какой-нибудь случай не пробудит меня, не покажет мне все зло и мерзость моего поведения, пока разум, столько времени пребывавший втуне, не восстановит свою власть – тогда я вновь спокоен и счастлив.
