В эти минуты я не стал упрекать судьбу, а занялся философскими размышлениями. Вот что такое счастье, подумал я. Создаешь себе в воображении какой-то идеал, преклоняешься перед ним, стремишься к нему приблизиться, и вдруг ничтожный пустяк срывает покров, и перед нами встает жестокая действительность. Блуждающий огонек может служить эмблемой всей нашей жизни. Как далеко от осуществления то, что мы называем счастьем, в чем видим радость… Ведь только когда надежда украшает наши цели, они радуют нас, только иллюзия придает им очарование; разве не гоняется человек всю свою жизнь за блуждающими огнями, кои увлекают и притягивают его, сбивают с пути, а потом исчезают. Нас манят слава, богатство, почести, сотнями путей мы стремимся достичь их. Это желание гонит нас вперед, подстегивает, ослепляет, и мы, как зачарованные, неустанно стремимся к цели. А когда цель достигнута, что нас ждет? – стыд унижений, несколько мгновений суетной радости и страшная мучительная пустота, заполняемая только тяжелыми воспоминаниями.
Наполеон стремился к славе. Убийства, несправедливые войны, угнетение – вот средства, коими он надеялся ее достичь. Наконец, он вошел в Москву гордым победителем, казалось, он поднялся выше всех, завоевал весь мир. Но я не завидую ему: что должен был он чувствовать в те минуты, когда оставался наедине со своей совестью или когда проезжал по полям, покрытым трупами тех, кто пал жертвой его честолюбия?
Львов несметно богат,
[373] он швыряет деньги направо и налево, любые его прихоти мгновенно исполняются, но счастлив ли он? Если даже ему удалось заглушить свою совесть, не мучает ли его ревность?
Чего стоят все блага этого мира без надежды, ее единственного украшения? Наслаждение – ведь это облако, которое ловил Ясон, погнавшийся за нимфой. Чего стоит величие без кратковременных и летучих наслаждений, которые оно нам дает; чего стоит счастье, если мы ищем его не в покое и чистой совести?.. Не более чем блуждающий огонек, сбивающий странника с пути.
Но мой огонек оказался не таков; за этими размышлениями я незаметно проехал с полверсты, предметы стали приобретать более четкие очертания – да это же огни бивака, это моя деревня! Я пустил лошадь вскачь. Арапка проголодалась, я мечтал об отдыхе, и мы прискакали на место, я – благословлять провидение и радоваться чистой, уютной комнате, а она – хрустеть охапкой сена и, может быть, тоже по-своему благодарить Провидение, ибо кто решится утверждать, что животные не обладают разумным инстинктом.
13 января. Деревня Цадель.
Сегодня наш батальон разбросали по разным деревням, я проехал 28 верст в санях и прибыл сюда еще засветло, так что можно было рисовать. Я уже давно задумал этот рисунок.
Каждому хочется своего. Какой-нибудь глупец, перебирая наброски, возмутится, не найдя в них изображения крестьян, портретов, пейзажей. «Как же не сохранить воспоминаний о чужих краях?» – скажет он. «Но леса и озера везде одни и те же, – отвечу я, – потерпите немного; вот уже двое суток, как мы стоим в лесу и не уйдем отсюда до завтра; тут ничего нет, кроме замерзших озер, просек да варварских вырубок. Подождите немного, пока я не ознакомлюсь получше с местностью, будут вам тогда и виды, и описания».
Вступив в Пруссию, я увидел крестьян таких, как на этом рисунке. С тех пор я больше не встречал их. Так дело обстоит везде. Граница украшена селениями, представляющими обычаи и нравы страны в чистом виде, а немного подале, в деревнях, население уже смешанное, и только в городах снова обнаруживаешь характер нации. Здесь, в деревне, говорят почти всюду по-польски, костюмы и нравы смешанные, и чисто немецких селений мы пока не встречали.
14 января. Переход в 25 верст. Квартира в Колбицене.
15 января. Переход в 30 верст до Рацович, главная квартира в Вилленберге.
16 января.
Я все еще в дурном настроении. Вчера нам оставалось пройти только две мили до Вилленберга, но Посников, не ознакомившись как следует с картой, плохо выбрал место сбора. Мы сделали несколько лишних верст, места отдыха были назначены неудобно, так что одни батальоны вошли в Вилленберг совершенно измученными, проделав более 20 верст без отдыха, а другие имели по три привала.
Во всех городах государя приветствуют возгласами радости. В Иоганесбурге, где он пробыл три дня, вывесили транспаранты, гвардия была в парадной форме, музыка играла не переставая, и пруссаки страшно гордились своими выдумками и сюрпризами, воображая, что государь от них в восхищении. Даже самые маленькие деревушки украшены хвоей, так что мы нисколько не удивились ни очень изящной триумфальной арке, ни заполнившим улицы пруссакам, которые вышли нам навстречу, ни их офицерам, стоявшим под знаменем и отдававшим честь всем русским офицерам, проходившим мимо. Больше я ничего не увидел, так как махальный сообщил, что до нашей деревни еще 10 верст. Было уже около пяти часов. Ноги у меня промокли, я был слишком тепло одет, чтобы идти пешком, и слишком устал, чтобы медленно ехать вслед за полком; я дал лошади шпоры и проскакал за полчаса шесть верст до деревни, где стал Преображенский полк. Терпение мое давно истощилось, а тут ему совсем пришел конец. Махальных нигде не было, никто не знал дороги, и мне пришлось скакать дальше почти наугад, руководствуясь лишь жестом какого-то солдата, ткнувшего пальцем в сторону, куда направился обоз третьего батальона, и словами какого-то крестьянина, что через полмили будет еще деревня. Поверите ли, я не очень устал, проехав сорок верст, последние же четыре показались мне двадцатью. Куда ехать, я не знал. Уже совсем стемнело, поднялся сильный ветер, и дорогу заволокло туманом; там, где я ожидал увидеть селение, показалось что-то вроде рощицы. Я решился ехать прямо по дороге до первой деревни, какая попадется, там переночевать, а наутро продолжать путь. Наконец, в этом лесу показался огонек, я пустился к нему вскачь. По мере того как я приближался, все отчетливее различались предметы; вскоре я был в своей деревне и в своей постели. Недавно я пожаловался, что слишком быстро утешаюсь; сегодня мне никак не удается утешиться, как я ни убеждаю себя, дурное настроение не проходит; вот доказательство того, что человек никогда не бывает доволен.
17 января.
Я переменил квартиру. Полку дали отдых, и часть его перевели в другие деревни. Я воспользовался этим перемещением, чтобы занять более просторную и удобную комнату. К чему упускать самые малые удовольствия, если они ничего не стоят, а окрашивают собой весь день. Вчера, позавчера и сегодня утром мне ничего не хотелось делать. Три раза я принимался за рисунок и бросал его, начинал писать и закрывал тетрадь только потому, что я плохо уселся, что стол завален вещами. Теперь у меня свой стол, и все вещи разложены в порядке, свой уголок, что всегда так хорошо действует на меня, я весел и счастлив, и все занятия кажутся мне приятными. Что ж, теперь, когда я удобно устроился и мои мысли пришли в некоторый порядок, пора, пожалуй, подумать о морали. Дамас много говорил мне о моем честолюбии. Мы вместе отыскивали проявления этого чувства, искали средства сдерживать их, а оставшись один, я старался вспомнить случаи, когда оно особенно проявлялось, чтобы вызвать у себя отвращение к нему.
