Во время холодной войны стихийный порядок рынка стал ответом экономистов на плановую экономику. Сомали, Афганистан и Ирак — это контрпримеры, образцы стихийного хаоса. Такой хаос происходит, если производственная система страны лишена деятельности с возрастающей отдачей и синергическими эффектами; без них страна становится не интегрированным национальным государством, а родовым сообществом. Эта деятельность стихийно не появляется. История изобилует примерами того, как действенные рынки (да и сам процесс цивилизации) создавались путем сознательной политики поощрения национального производства; при этом иногда цены на продукцию устанавливались, с точки зрения рынка, неправильными, но зато это повышало всеобщее богатство и благо. Немецкий экономист Иоганн Готтфрид Хоффман так сформулировал эту мысль в 1840 году: «Как взрослый человек давно забыл, с каким трудом он выучился говорить, так и народы, государства которых уже достигли зрелости, забывают, чего им стоило вырваться из тисков примитивного брутального дикарства»
[167]. Восстановление Европы из руин после Второй мировой войны осуществлялось при помощи тяжеловесной политики, это было незадолго до того, как сформулировали иллюзорную идею стихийного порядка. Бездна, которая разделяет американскую политику в послевоенной Европе и Японии и политику, которую Америка проводит сегодня в Ираке, не поддается осмыслению. Ирак на себе испытал последствия предпосылок о том, что достаточно убрать все факторы неправильного влияния, всех «плохих парней» и ввести свободную торговлю, чтобы в стране начались стихийный порядок и рост. Эти последствия оказались столь разрушительными, что случай Ирака ставит жирную точку в истории холодной войны и порожденных ей иллюзий.
Пол Самуэльсон, возможно, самый влиятельный из ныне живущих экономистов, заметил несколько лет назад в журнале «New York Times», что экономисты — это оппортунисты. По понедельникам, средам и пятницам они работают над одной моделью, а по вторникам и четвергам — над моделью с противоположными предпосылками. С учетом этого отношения, которое я называю жонглированием предпосылками, исследовательские проекты могут быть крайне опасными. Слишком легко предпосылки, которые исследователи используют, и выводы, к которым они приходят, приспосабливаются под любой проект. Такая схема, конечно, имеет преимущество в том смысле, что позволяет построить экономическую модель для обоснования практически чего угодно. Но остается одна небольшая проблема. Выбор теории для применения в развивающихся странах становится вопросом элементарной силы — кто сильнее, тот и прав. Поскольку экономисты в лучших университетах Африки получают 100 долл. в месяц, а Всемирный банк предлагает им 300 долл. в день за работу консультантами по теории торговли, не стоит удивляться, что так мало экономистов в развивающихся странах идут против правящей теории. Просить гранты на исследования за пределами принятой экономической теории и ее инструментария примерно так же бесполезно, как Мартину Лютеру было бы бесполезно рассчитывать на гранты Ватикана.
Наука, которая на первый взгляд кажется незыблемой мудростью, оказывается некой смесью отрывков разных теорий, при помощи которой можно доказать практически все, что угодно. При ближайшем рассмотрении ортодоксальная экономическая наука напоминает систему классификации животных, разработанную аргентинским писателем Хорхе Луи Борхесом для выдуманной им же китайской энциклопедии:
Животные делятся на:
принадлежащих императору;
набальзамированных;
прирученных;
молочных поросят;
сирен;
сказочных;
бродячих собак;
включенных в эту классификацию;
бегающих, как сумасшедшие;
бесчисленных;
нарисованных тончайшей кистью из верблюжьей шерсти;
прочих;
разбивших цветочную вазу;
похожих издали на мух
[168].
Мишель Фуко использовал эту классификацию для того же, для чего и я сейчас, — чтобы заронить в голову читателя зерно сомнения по поводу научного догматизма. К сожалению, несуразность изобретенной Борхесом классификации гораздо очевиднее, чем несуразность суждений и предпосылок экономической науки, окруженной непроницаемой стеной математики.
Как сказал Кейнс, «люди практики, которые считают себя совершенно не подверженными интеллектуальным влияниям, обычно являются рабами какого-нибудь экономиста прошлого. Безумцы, стоящие у власти, которые слышат голоса с неба, извлекают свои сумасбродные идеи из творений какого-нибудь академического писаки, сочинявшего несколько лет назад. Я уверен, что сила корыстных интересов значительно преувеличивается по сравнению с постепенным усилением влияния идей… Но рано или поздно именно идеи, а не корыстные интересы становятся опасными и для добра, и для зла»
[169].
В этой книге рассказано о плеяде давно умерших экономистов, многие из которых упоминаются на илл. 3 и в Приложении II. Некоторые из них мертвы гораздо дольше, чем те, кто пленил разум сегодняшних экономистов. По сравнению с героями сегодняшнего дня, такими как Адам Смит, эти ученые имеют важнейшее преимущество: они ясно могут объяснить, почему одни страны богаты, а другие — бедны. Тот, кто потратит время на изучение экономических опытов, которые были поставлены в исторической лаборатории человечества за последние 500 лет, увидит, что эти объяснения совершенно верны. Однако наша задача не в том, чтобы упразднить один набор догматических правил и заменить его другим. Напротив, мы должны принять все богатство и разнообразие экономической теории и практики, а значит, осознать, что нам нужен куда более обширный экономический инструментарий, чем тот, который используется сегодня. Политика, которая будет благотворна для Великобритании, не будет полностью аналогична той, что благотворна для Швейцарии, и будет иметь совсем мало общего с политикой, благотворной для Экваториальной Гвинеи, Мьянмы или Вануату. В конечном итоге только история может быть нашим проводником в путешествии по новым контекстам.
VI. ОПРАВДАНИЕ ПРОВАЛА: ОТВЛЕКАЮЩИЕ МАНЕВРЫ ПЕРИОДА «КОНЦА ИСТОРИИ»
Верьте мне, не бойтесь мошенников или злодеев, бойтесь доброго человека, который заблуждается. Этот человек полон благих намерений, всем желает добра и всех заражает своей уверенностью; однако, к несчастью, его методы не пробуждают в людях добра.
Фердинандо Галиани, итальянский экономист. 1770
И какой бы вред ни нанесли злые, вред добрых — самый вредный вред!
