Опыт заставляет нас использовать преходящие международные экономические увлечения так, чтобы они вписывались в контекст собственной страны. В 1990-е годы книга Майкла Е. Портера «Конкуренция» привлекла всемирное внимание к национальным кластерам. Портер описывал Соединенные Штаты; если экономист хотел применить его идеи к промышленному сектору малой страны, например Сан-Марино (у них есть промышленный сектор, у меня был оттуда клиент), ему стоило снять акцент с элемента национальности. Если экономист вовремя не понял, что цель создания национальных кластеров — это создание инноваций, он мог поддерживать успешный кластер Норвегии по экспорту льда — замерзшие озера, опилки для теплоизоляции и международные перевозки. Неважно, что успешный кластер вымер с изобретением холодильника.
Финляндия показала пример умелой адаптации книги Портера. В начале 1990-х годов «Nokia» была компанией, которая только что сменила вид деятельности с производства резиновых сапог и цемента для плиток на выпуск электроники. «Nokia» была национальной компанией, но никак не была кластером. Если бы правительство Финляндии следовало указаниям Портера напрямую, оно не оказало бы ей поддержки. Однако формулируя стратегию финской промышленной политики в начале 1990-х годов, Исследовательский институт финской экономики (ETLA) под руководством Пекки Иля-Антила решил эту проблему, включив в нее третью категорию «одинокая звезда». Одинокой звезде разрешалось оказывать поддержку даже в отсутствие кластера. Эта категория и позволила поддержать компанию «Nokia».
Национализм, несмотря на последствия его крайней формы, был обязательной стадией экономического развития, сопутствующей индустриализации
[246]. Желание видеть свою страну и потомков богатыми и благополучными веками было основным мотивом, побуждавшим европейские страны соревноваться друг с другом. Многие экономисты были националистами. Взгляды экономистов, как и остальных людей, формирует среда, и если какой-то экономист из Силиконовой долины в 1990-е годы выступал против свободной международной торговли, его справедливо считали выжившим из ума. Однако экономист из Кампалы, что в Уганде, вполне может смотреть на мир другими глазами. Проблема в том, что экономическая наука и ее рекомендации существуют вне контекста, что многие экономисты гордятся экономическими теориями, «не потревоженными фактами реальной жизни», как выразился теоретик торговой теории Виктор Норман.
Я никогда не осмелился бы обвинить Адама Смита и Давида Рикардо в национализме, как это сделал английский экономист Лайонел Роббинс (1898–1984), за свою работу в Лондонской школе экономики удостоившийся пожизненного пэрства: «Мы неправы, если предполагаем, что классические английские экономисты стали бы рекомендовать какую-то политическую меру, выгодную для мира в целом, если бы считали, что эта мера может оказаться вредна для их собственной страны»
[247]. Поэтому так важно, чтобы бедные страны воспитывали собственных экономистов. В самом деле, в Европе XIX века было относительно немного экономистов, которые хотели, чтобы их страна осталась производителем сырьевых товаров и чтобы в ней существовал союз феодального сельскохозяйственного сектора с зарубежными державами. Действуя по этой схеме, во время гражданской войны в Америке Англия поддержала свободную торговлю и рабовладельческий Юг, а не промышленность и антирабовладельческий Север. Первым случаем такой политической борьбы городского ремесленника и промышленного сектора против старого режима было восстание «комунерос» в Испании в 1521–1522 годах. Тогда традиционные секторы (Юг) победили, и эта победа привела к ранней деиндустриализации Сеговии.
Если мы продолжим рассмотрение националистических идей в истории экономической мысли, то увидим, что большинство английских сторонников свободной торговли (в современном смысле слова) либо были голландцами, как Жерар де Малин, которого на самом деле звали Герарт Ван Мехелен
[248] (1586–1641), либо учились в Голландии, как Николас Барбон
[249] (ок. 1640–1698). 200 лет спустя предводителем немецкого движения за свободную торговлю стал экономист Джон Принц-Смит (1809–1874). Сын обанкротившегося губернатора британской Гвианы приехал в Германию как учитель английского языка и стал членом рейхстага. В сегодняшнем глобализованном мире многие представители национальной элиты идентифицируются скорее с глобальной элитой, чем с собственной страной. Они успешно играют роль, которую Джон Принц-Смит безуспешно пытался сыграть в Германии.
По-настоящему великие националисты, такие как Фридрих Лист (1789–1846) в Германии и Джузеппе Мадзини (1805–1872) в Италии, были первыми сторонниками создания Соединенных Штатов Европы. Германия и Италия были отсталыми странами, состоявшими из нескольких городов-государств. Лист и Мадзини считали, что объединение Германии и Италии в национальные государства — шаг на пути к объединению Европы, а также, по мнению Листа, и к глобальной свободной торговле. Если бы Соединенные Штаты Европы объединили мощные промышленные страны Европы, с одной стороны, и промышленно слабые города-государства — с другой, Германия и Италия были бы деиндустриализованы. Национализм требовал индустриализации и политической унификации, но этот национализм (как для Листа, так и для Мадзини) был только шагом к унификации Европы. Этот шаг, тем не менее, был необходимым.
Лист выступал за создание промежуточной зоны континентальной свободной торговли до глобализации. Этот шаг так и не был совершен: Латиноамериканская ассоциация свободной торговли оказалась неудачным проектом. Изначально импортозамещающая стратегия Латинской Америки была чрезвычайно успешной (даже малые страны Центральной Америки долгое время демонстрировали рост на уровне 10 %), однако затем она деградировала в поверхностную индустриализацию и монополистическую конкуренцию (образец плохого протекционизма из Приложения IV). Эту проблему Лист осуждающе называл Kleinstaaterei: размер страны не достигает минимально эффективного размера. Когда промышленные системы малых латиноамериканских стран внезапно перешли от состояния Kleinstaaterei к глобальной экономике, деиндустриализация привела к тем же проблемам, которые Гувер наблюдал в Германии в 1947 году.
Этот пример возвращает нас к теме отношений между теориями истории и выбором времени для глобализации. Ближе к концу XIX века экономисты смотрели на историю как на последовательность качественно различающихся периодов, или стадий
[250]. Считали, что в эволюции человеческого сообщества экономическая деятельность, географические поселения и политический строй всегда были структурно взаимосвязаны. В долгосрочной перспективе экономическая база человеческого существования продвинулась от охоты и собирательства к приручению и выпасу скота, затем к сельскому хозяйству и к разделению труда, ремеслам и промышленной деятельности. Параллельно этому процессу человеческие поселения развивались от кочевых племен к деревням, затем городам-государствам и национальным государствам. Еще в 1826 году Иоганн Генрих фон Тюнен
[251] (1783–1850) изобразил виды экономической деятельности как концентрические круги вокруг города. На его схеме самый примитивный вид экономической деятельности — охота — располагался на самой дальней от города окружности, пастушество находилось к городу чуть ближе, сельское хозяйство еще ближе. В самый центр изолированного государства фон Тюнен поместил город. Он считал, что если городские виды деятельности в стране слишком слабы, чтобы выжить, их надо поддерживать и защищать. Вспомним Абрамовича и Серра, которые считали, что качественные различия между видами деятельности, типичными для города и для окружающих его концентрических кругов — это клей, который способен создать общее благо страны. Вспомним также слова, которыми Джордж Маршалл объявил о начале Плана в 1947 году (см. главу VII), — обмен между городом и деревней — это основа современной цивилизации.
