«Предоставьте автономию полякам; позвольте малороссам[украинцам], грузинам и армянам иметь самоуправление и без помех развивать свои национальные культуры. Восстановите мир на Кавказе, признав права тамошних народов, и прекратите попытки русифицировать Финляндию».
«Одного этого хватит, – сказал король Норвегии своему русскому кузену, – чтобы положить конец стремлению к революции»44.
* * *
Это редкое интервью с Хоконом, опубликованное американской журналисткой Мэри Бойл О’Рейли в одном из номеров давно прекратившей свое существование газеты Fort Wayne Sentinel, было утеряно для широкой публики на целый век. И лишь недавняя оцифровка старых газет вернуло его читателю – вместе с огромным массивом ценнейшей документальной информации о том периоде. Это интервью содержит в себе самые здравые и прагматичные советы, когда-либо данные Николаю одним из его венценосных собратьев. Король Норвегии ясно понимал, что необходимо делать всем монархам, чтобы уцелеть: идти на компромиссы, проводить реформы, демократизировать свои страны, предоставлять народам избирательные права. Если бы только Николай его послушал…
* * *
Но Николай так и не последовал ни советам Хокона, ни другим разумным советам, которые его родственники давали ему в годы, предшествовавшие революции 1917 года. Он упрямо поворачивался спиной ко всему логичному и практически целесообразному и лицом к темным суевериям и жестоким превратностям судьбы.
К началу 1917 года королевские семьи Европы наперегонки пытались спасти Николая и Александру от их собственного неразумия. Но все их усилия пропали втуне. Вспоминали ли они об этом, когда многократно предсказанный кризис наконец произошел и дом Романовых оказался в отчаянном положении?
Глава 2
«Катастрофа, таящаяся во тьме»
Все началось с одного чемодана.
Должно быть, каждому историку несколько раз в жизни выпадают счастливые шансы, и один такой счастливый шанс выпал и мне, когда я только приступила к поиску материалов для истории о том, почему семье Романовых не было предоставлено убежище за пределами России. Со мной связалась одна из моих подруг, увлеченный знаток всего, что касается Романовых, знавшая, что я ищу новый материал для книги о них. С недавнего времени она была в числе душеприказчиков литературного наследия, оставленного таким же энтузиастом, как и мы с ней, который потратил всю жизнь, тщательно расшифровывая переписку царствующих особ, хранящуюся в Румынских королевских архивах. Письма были написаны по-английски, их собрание было обширным, находилось в некотором беспорядке, его пришлось перевозить в большой спешке, и оно совершенно не было каталогизировано…
– Хочешь взглянуть на эти папки? – спросила меня моя подруга, прежде чем отправить их все в королевский архив в Испании, который согласился их принять1.
В подобных обстоятельствах ни один историк, находящийся в здравом уме, не скажет «нет». О преданности моей подруги исторической науке, а также о ее эрудиции и дружеских чувствах ко мне можно судить по тому, что из всех папок и досье, имевшихся в ее распоряжении, она отобрала те, которые, как ей казалось, могли меня заинтересовать, сложила их в большущий чемодан, покатила его по Лондону до железнодорожного вокзала и довезла его до самого моего дома в одном из графств, расположенных к юго-западу от Лондона.
Я быстро просмотрела какую-то наугад взятую папку и оторопела от встречающихся в письмах убийственных замечаний, касающихся царицы Александры. «Я глубоко убеждена, что она страдает от легкой, но имеющей серьезные моральные последствия формы помешательства», – писала тетя Александры, великая герцогиня Саксен-Кобург-Готская, своей дочери Марии, кронпринцессе Румынии в феврале 1913 года. Год спустя ее выводы становятся еще более уничтожающими: «По-моему, Аликс полностью сошла с ума; все, что она делает, делается под диктовку этого лжепророка [Распутина]»2. Градус желчи, изливаемой венценосной родней на больную царицу, показался мне запредельным. Неужели все они и впрямь так сильно ненавидели Александру? – спросила я себя. Не поэтому ли столь многие из них испытывали двойственные чувства, когда в 1917 году мир Николая и Александры рухнул?
И вскоре я обнаружила, что ненависть к Александре была куда более распространенной и что она самым решительным и драматическим образом повлияла на конечное решение августейших родственников четы Романовых по поводу убежища для царской семьи.
В 1986 году, когда Николай и Александровна в последний раз навестили королеву Викторию в ее шотландской резиденции – замке Балмораль, все их родственники заметили, что прежняя жизнерадостная и веселая Аликс разительно изменилась. Теперь, став императрицей России, она была полна чувства нескрываемого превосходства над теми ее европейскими родичами, кто оказался ниже ее по рангу. Ее переполняло ощущение собственного величия, одержимость своим первенством. В отличие от своих царственных родственников, включая ее свекровь, вдовствующую императрицу Марию Федоровну, которые считали, что аристократии нужно работать над собой, Александра полагала, что это вульгарно – открыто прилагать усилия для того, чтобы завоевать поддержку или симпатию своего народа.
При российском императорском дворе она вызывала к себе примерно те же чувства, которые испытывала теперь к ней ее родня за рубежом. Российская знать невзлюбила Александру едва ли не на следующий день после ее замужества в ноябре 1894 года. У нее совершенно не было изящества, навыков светского общения и элегантности, которыми в полной мере обладала ее «блестящая свекровь Дагмар Датская, [которая] все еще оставалась красивой и яркой», как писал посол США в Дании Морис Иган. Что еще важнее, Мария Федоровна умела держать себя так, как и подобает истинной императрице, и понимала значение придворной пышности и традиций, в то время как ее невестка упрямо отказывалась примириться с требованиями традиционного церемониала3. Александра же питала патологическое отвращение к ритуалам придворной жизни как таковым, то есть к тому, в чем Мария Федоровна находила такое удовольствие. Александра считала эти громоздкие и затянутые процедуры прямым покушением на их с Николаем частную семейную жизнь. Императорскую свиту она полагала чрезмерно большой. С самого начала ее жизни в России официальная, публичная часть ее существования доставляла ей мучения, и она всеми силами пыталась избегать ее4.
Когда Александра держалась в стороне от санкт-петербургского придворного общества, а случалось это часто, доминирующую роль в нем – разумеется, после общительной и элегантной вдовствующей императрицы – играла великая княгиня Мария Павловна-старшая, жена, а позднее вдова великого князя Владимира Александровича. Именно ее высказывания о людях определяли, кто в высшем свете свой, а кто нет. И серьезная сдержанная царица с самого начала оказалась там определенно чужой; ее появления при дворе, во время которых она была замкнута и немногословна, тут же становились предметом насмешек. Она недотягивала до стандартов, принятых в искушенном, пышном и блистательном высшем свете, собиравшемся во Владимирском дворце Санкт-Петербурга. Очевидное несоответствие Александры тем требованиям, которые предъявляла ей верхушка российской аристократии, – чего никто из ее родственников-Романовых никогда не пытался ни понять, ни простить, – давало наиболее рьяным из ее критиков в императорской семье все большее и большее влияние. Сыграв наряду с Вильгельмом немалую роль в том, чтобы уговорить Александру выйти замуж за Николая, Мария Павловна-старшая рассчитывала стать приближенной советницей молодой царицы. Но этого не произошло, и великая княгиня Мария Павловна так и не простила Александру, когда стало очевидно, что та не особенно жалует ни ее общество, ни ее советы. И с тех пор она неизменно «давала полную волю своему раздражению, отпуская едкие замечания по поводу всего того, что ее племянница делает и чего не делает», – вспоминал граф Мосолов. – «И двор – ее двор – следовал примеру, который подавала она. Наиболее обидные выдумки о царице исходили именно из ближайшего окружения Марии Павловны»5.
