Керенский отправил в Тобольск на разведку двоих доверенных чиновников. Когда в середине июля те вернулись, подтвердив пригодность города для его целей, он дал ход планам перевозки туда царской семьи, не обсудив их с правительством и ничего не говоря о них публично. В частном разговоре Керенский сказал графу Бенкендорфу, что надеется сформировать устойчивое правительство после выборов в Учредительное собрание, и тогда Романовым, вероятно, будет разрешено вернуться в Царское Село или же уехать из России в выбранную ими страну, отправившись по Транссибирской железной дороге во Владивосток, а затем в Японию53.
25 июля министр иностранных дел Терещенко встретился с сэром Джорджем Бьюкененом, чтобы сообщить ему о скором отъезде царской семьи. «Я выразил надежду, что в Сибири свобода Императора будет ограничена в меньшей мере, чем в Царском Селе, и что ему будет позволено выезжать в город, – сообщил Бьюкенен в Лондон. – Несмотря на свои многочисленные ошибки и слабый характер, Император не является преступником и заслуживает того, чтобы с ним обращались с максимальным уважением». Терещенко подтвердил, что так оно и будет и что царю будет позволено выбрать «тех, кого он пригласит поехать с собой, и у него будет очень комфортабельный дом с большим садом. Сможет ли он выезжать в город, будет сильно зависеть от царящих в Тобольске общественных настроений»54.
На этом этапе появилась еще одна фигура, призвавшая к освобождению императорской семьи. Надо отметить, что до настоящего времени его усилия оставались совершенно не воспеты. Его звали Петр Боткин, и он был бывшим послом Российской империи в Португалии. У него была очень веская причина беспокоиться о судьбе царской семьи – он приходился братом доктору Романовых Евгению Боткину, который решил сопровождать их в Тобольск. Полный благих намерений, Петр Боткин обратился за помощью к французскому правительству, ничего не зная о том, что оно уже абсолютно ясно дало понять британцам, что у него нет ни малейшего желания помогать Романовым.
25 июля Боткин от себя лично и без санкции своего правительства обратился к своему коллеге-дипломату, барону де Беркейму, французскому поверенному в делах берлинского посольства, «по вопросу, который сейчас волнует многих русских и касающемуся опасности, которая угрожает Императору, содержащемуся в неволе» – опасности, которая стала еще более зримой, учитывая недавние волнения, произошедшие в июле. Хотя Боткин и находился на службе у Временного правительства, он откровенно признал, что, несмотря на его лучшие намерения, оно просто не способно защитить императорскую семью от грозящей ей опасности. Поэтому, «учитывая чувства симпатии и лояльности, которые Французская республика всегда выказывала Его Величеству императору Николаю II, верному союзнику Франции», не будет ли более эффективно, спрашивал он, если бы «великие державы, союзницы России, предприняли какие-то коллективные усилия», чтобы помочь Временному правительству с решением проблемы, которую ему трудно разрешить по своей собственной инициативе»? Возможно, король какой-то нейтральной страны, такой как Дания, мог бы помочь эвакуировать императорскую семью из России? В Финский залив мог бы зайти датский крейсер, и царская семья могла бы сесть на него, отплыв из Петергофа. Боткин предоставлял себя в распоряжение французского правительства с тем, чтобы сделать все необходимое для освобождения императора и «спасти историю нашего времени от катастрофы, последствия которой были бы чрезвычайно опасны»55.
Ответа он так и не получил. Более того, никто даже не удосужился сообщить ему, что его письмо было получено. Но, не падая духом, 5 августа Боткин написал еще одно письмо, пронизанное еще большей тревогой, на сей раз адресовав его Жюлю Камбону, главе политического отдела французского Министерства иностранных дел. Вежливо, но настойчиво он предложил, чтобы Франция как давний союзник России «взяла на себя инициативу освобождения Императора из заточения». В несколько обвинительном тоне Боткин также напомнил Камбону, что Франция «поспешила приветствовать русскую революцию, закрыв глаза на прошлое, но что прошлое не забыто и может когда-нибудь предстать перед ней как живой укор». Французы недавно прислали в Петроград делегацию социалистов, чтобы поприветствовать новое революционное государство, но что они сделали, чтобы «облегчить участь несчастного Монарха, перед которым Франция, что ни говори, в каком-то смысле в долгу»?
Боткин знал, что времени терять нельзя. Он ждал, что Франция ответит, сделав «красивый и великодушный жест, который войдет в историю». Но, к сожалению, в данный момент Францию «великодушные жесты» интересовали не больше, чем Великобританию, если речь шла о Романовых. И это письмо Боткина также осталось без ответа56.
В Царском Селе царь по-прежнему не имел никаких сведений о том, куда именно его и его семью отправят в ссылку. После того как ему объявили о том, что их все же куда-то перевезут, он спокойно собирался в дорогу, вклеивая в свои альбомы фотографии, разбирая книги и вместе с Александрой складывая вещи, которые они хотели взять с собой. Их дети проводили все больше времени на свежем воздухе, работая в огороде и с огромным удовольствием поедая овощи, которые они впервые в жизни вырастили сами. Но погода была такой жаркой, и им всем не хватало прохлады Балтики, когда они на яхте «Штандарт» ходили вокруг финских шхер или дворца в Ливадии, где они проводили лето чаще всего, плавая в Черном море.
Только 10 августа Николай в обычной для него невозмутимой, будничной манере написал в своем дневнике о том, как утром, после завтрака, они «узнали от гр. Бенкендорфа, что нас отправляют не в Крым, а в один из дальних губернских городов в трех или четырех днях пути на восток! Но куда именно, не говорят, даже комендант не знает. А мы-то все так рассчитывали на долгое пребывание в Ливадии!» Царская семья знала, что восток может означать только одно – Сибирь. И со свойственным им смирением они приготовились проехать многие сотни миль от Царского Села внутрь страны, наверняка страшась в глубине души незнакомого места, тамошних зимних холодов и отдаленности от родни и друзей. В их крови жило солнце Крыма, а безлюдные снежные просторы Сибири были им совершенно чужды.
Через четыре дня, 14 августа, сэр Джордж Бьюкенен сообщил королю Георгу в Лондон, что «Император и его семья в сопровождении немногочисленной свиты отбыли сегодня утром в Тобольск» и что Терещенко уверил его, что «были приняты все меры, чтобы обеспечить им в пути комфорт и защиту», добавив, что «Император, по его словам, был весьма весел». Николай действительно был благодарен. «У меня нет страха. Я вам верю, – сказал он Керенскому, узнав, куда именно их отправляют. – Если вы говорите, что мы должны уехать, наверное, так и есть… Мы вам доверяем»57.
Всех тех, кого в прошлом какое-то время заботила судьба российской императорской семьи, но кто так ничего и не сделал, чтобы всерьез предложить им помощь, эти кроткие слова, сказанные Николаем, успокоили вполне. Теперь нет причин для беспокойства, сказали они себе; семья Романовых будет в безопасности в этой сибирской глуши. Как заметил французский посол Палеолог, в настоящее время «неутихающей на Западе Великой войны более чем достаточно, чтобы удовлетворять всеобщее любопытство»58. Британских чиновников куда больше заботило положение вдовствующей императрицы, находящейся под домашним арестом в Крыму. Как может российское правительство, вопросил Терещенко сэр Джордж, «так жестоко обходиться с дамой ее возраста, которую все любят?» (в то время как Николая и Александру, как можно предполагать, не любили). «Подобное ничем не оправданное жестокое обращение с близкой родственницей Короля произведет в Англии крайне неблагоприятное впечатление»59. Вполне очевидно, что, когда речь шла о членах императорского дома России, забота о Дагмар (вдовствующей императрице Марии Федоровне) была куда большей, чем о Николае и Александре – не говоря уже об их детях.
