В это время Правый центр еще не знал, что Николай и Александра выехали из Тобольска. Вскоре в Москву пришло еще одна телеграмма: «Пришлось подчиниться врачам»71. Нейдгарт отправился прямиком к Мирбаху, который, как он потом вспоминал, успокоил его, вновь заверив, что он не только «потребовал», чтобы большевики обеспечили благополучие царской семьи, но и «сопроводил свое требование предостережением». На этом этапе Нейдгарт решил, что ничего не потеряет, если переведет дело в более личную плоскость: «Как он [Мирбах. – Авт.] хочет, чтобы на него смотрели в Москве? – спросил он. – Как на диктатора, как на посла или как на заложника большевиков?»72
Обсудив ситуацию с Александром Треповым, Нейдгарт затем решил заручиться помощью графа Бенкендорфа, чтобы тот написал Мирбаху письмо более личного плана, призывая Германию помочь в защите императорской семьи73. Для такого выбора была веская причина: Бенкендорф был из русских немцев, и его сестра была близкой подругой сестры Мирбаха. Так что Нейдгарт и Трепов выехали в Петроград, чтобы встретиться с Бенкендорфом, который жил на Миллионной улице, и вместе согласовали текст письма. Рассказывая об этом позднее следователю Соколову, Трепов подчеркнул, что это письмо не было написано тоном просителей, что в нем не было политического подтекста и что акцент в нем делался на то, что их просьба продиктована чисто гуманными соображениями и личной преданностью императорской семье.
В своем письме Бенкендорф напомнил Мирбаху, что «в сложившихся в России обстоятельствах только немцы способны принять эффективные меры, чтобы достичь желанного результата. А потому, если они в силах спасти жизни государя и его семьи, то они должны сделать это из чувства чести». Бенкендорф также просил, чтобы его письмо «было доведено до сведения лично Вильгельма с тем, чтобы именно на него легла вся ответственность в том случае, если российская Императорская семья погибнет, потому что именно германцы – единственные, кто мог бы их спасти – не приняли безотлагательных и решительных мер»74. Возвратившись в Москву, Нейдгарт передал письмо Мирбаху. После этого отношения между монархистами из Правого центра и немцами несколько потеплели; граф Бенкендорф теперь был уверен, что его письмо возымеет свое действие и что их группа может быть «вполне спокойна»75.
Бенкендорф обратился не к одному только Мирбаху, но и к шведам. Он встретился с их послом в Москве генералом Эдвардом Брэндстрёмом, который, в свою очередь, 27 апреля описал положение императорской семьи королю Густаву как «отчаянное». Густав немедленно вызвал к себе секретаря германской дипломатической миссии в Стокгольме, Альберта фон Кенлина, чтобы выразить ему свою обеспокоенность. «Венценосные особы подвергаются неуважительному обращению со стороны красногвардейцев и страдают от всевозможных лишений, – сказал он дипломату, – а поскольку у наследника иногда случаются приступы его болезни, переносить все это еще труднее»76.
Кенлин сообщил об обращении Брэндстрёма к шведскому королю, дав телеграмму в Берлин и добавил в ней, что Мирбах в Москве отклонил просьбу шведского посла вмешаться, сказав, что с дипломатической точки зрения это дело слишком деликатно. Это свидетельствует о том, что все заверения, которые Мирбах давал монархистам из Правого центра, были лживы и делались лишь затем, чтобы от них отделаться. Поэтому король Густав сказал Кенлину попросить кайзера «предпринять усилия по улучшению положения царя и его семьи через Иоффе [нового советского посла в Берлине. – Авт.] и указал, что король Георг уже действовал подобным образом при правительстве Керенского». Заканчивая свою телеграмму, Кенлин заметил, что король Густав «намеревается дать Брэндстрёму указание обсудить эту тему с российским представителем в Стокгольме Воровским»77.
Когда эта депеша пришла в Берлин, кайзер Вильгельм, до чрезвычайности любивший испещрять собственными возмущенными заметками любые документы германского Министерства иностранных дел, передаваемые ему для изучения, сделал на полях этой телеграммы несколько циничных презрительных замечаний. О советском после в России, Адольфе Иоффе, который был по национальности евреем, он написал: «мне никогда и в голову не придет иметь какие-то дела с этой свиньей», а к сообщению о том, что король Густав собирается обратиться к Вацлаву Воровскому он присовокупил, что «это будет совершенно бесполезно». Он также добавил, что любые прямые просьбы к Советам улучшить положение царя не принесут успеха; он явно был убежден, что подобные попытки будут тщетны78.
Однако кайзер все-таки испытывал кое-какую личную обеспокоенность относительно одной своей родственницы в России, и эта обеспокоенность уже была передана Мирбаху. Александру Кривошеину было сказано, что в частной беседе с еще одним монархистом, который обратился к Мирбаху, тот признался: «Собственно говоря, судьба русского царя целиком зависит от русского народа. Нас заботит только безопасность находящихся в России германских принцесс»79.
Под германскими принцессами Мирбах разумел не только царицу Александру и ее сестру Эллу (великую княгиню Елизавету Федоровну), принцесс Гессен-Дармштадтских, но также великую княгиню Марию Павловну Старшую, вдову великого князя Владимира Александровича, носившую также титул герцогини Мекленбург-Шверинской, и великую княгиню Елизавету Маврикиевну, вдову великого князя Константина Константиновича, носившую также титул принцессы Саксен-Альтенбургской. Дочери царя, поскольку в них текла кровь их матери, также рассматривались как германские принцессы. На встрече с комиссарами Львом Караханом и Карлом Радеком, состоявшейся 10 мая, когда германская сторона впервые подняла этот вопрос перед Советами, Мирбаху были даны заверения, что «с германскими принцессами будут обращаться со всем возможным уважением» и им «не будут причинять лишних мелких неудобств или угрожать их жизням»80. Но Карахан и Радек очень ясно дали понять, что судьба царя (и, вероятно, как следствие, его наследника мужского пола Алексея) – это вопрос политический, в который немцы вмешиваться не должны81.
Выражая обеспокоенность судьбой находящихся в России германских принцесс, Мирбах наконец официально озвучил тревогу кайзера, которая заставила его в минувшем году, вскоре после революции, попытаться обеспечить безопасность своей давно потерянной возлюбленной Эллы, ныне великой княгини Елизаветы Федоровны, вдовы великого князя Сергея Александровича. В апреле 1917 года он отправил ей послание через шведского посла в Петрограде Брэндстрёма, в котором просил ее немедля покинуть Россию и предлагал ей безопасный проезд в Германию. Следуя ясно выраженному желанию кайзера, Брэндстрём поехал к Элле (Елизавете Федоровне) в Москву, в основанную ею Марфо-Мариинскую обитель, чтобы предупредить ее об опасностях, которые принесет с собой грядущий большевистский переворот. Близкая подруга Эллы (Елизаветы Федоровны), в прошлом ее гофмейстерина, графиня Олсуфьева впоследствии вспоминала:
«Она приняла посла Швеции, представлявшего нейтральную державу, и он настоятельно посоветовал ей последовать совету германского Императора. Она внимательно его выслушала и ответила, что сама она тоже считает, что грядут страшные времена, но она разделит судьбу принявшей ее страны и не оставит свою духовную семью – сестер ее обители. Затем она встала и положила аудиенции конец»82.
