Всякий раз, когда монашки приносили в Ипатьевский дом свои дары, они должны были отдавать их в корзинке охране на дверях; им никогда не разрешалось передавать их лично, чтобы они не мешали перехватывать тайные послания. Авдеев и его охрана часто съедали и выпивали значительную часть содержимого корзинки, прежде чем передать ее по назначению. Хотя он и был неотесанным невежей, комендант Ипатьевского дома зорко следил за тем, чтобы никто не пытался связаться с арестантами, и, обнаружив спрятанное в пробке письмо, «передал его товарищу Голощекину»32.
Не подлежит сомнению, что и за монахинями Ново-Тихвинского женского монастыря, и за офицерами Николаевской военной академии, переехавшей в Екатеринбург из Петрограда в марте 1918 года, очень внимательно следила ЧК, и ее донесения передавались Свердлову в Москву. В конце мая Свердлов послал Голощекину специальные инструкции: «Усильте охрану в Екатеринбурге… Обратите особое внимание на академию»33. С учетом этих указаний Голощекин вполне мог решить использовать перехваченное «письмо офицера» на пользу советскому правительству. Было решено скопировать его и передать копию Романовым. Затем было написано по-французски еще несколько писем, причем одним и тем же почерком. Царскую семью пытались заставить отреагировать на обещание их освободить34. Эти письма сочинял Петр Войков (уральский комиссар, который учился в Женевском университете и говорил по-французски) при содействии Голощекина и Белобородова. Но у Войкова был ужасный почерк, поэтому письма красными чернилами переписывал один из наиболее грамотных охранников Исай Родзинский35.
Первое письмо сразу же подняло моральный дух семьи, ибо оно начиналось так: «Друзья более не дремлют и надеются, что час, которого вы так долго ждали, пришел». Белые и войска чехословацкого корпуса находились менее чем в восьмидесяти верстах (ок. 80 км) от города; Екатеринбург скоро должен быть пасть, и в письме царскую семью призывали: «Будьте внимательны к любому движению снаружи; ждите и надейтесь»36. Их просили нарисовать чертеж их комнат и расположения в них предметов мебели. Когда они ложатся спать, спрашивалось в письме. «Кто-то из вас каждую следующую ночь должен будет бодрствовать с 2.00 до 3.00 ночи». Оно было подписано: «Тот, кто готов умереть за вас. Офицер Российской армии»37. Ответ на письмо, также написанный по-французски в следующие два или три дня, был дан снизу смятого листка, на котором был написан первоначальный текст. Почерк, похоже, принадлежал Ольге Николаевне, вероятно, она писала под диктовку Николая, а время, когда семья ложилась спать, было указано на полях напротив вопроса на этот счет. В ответе говорилось, что все окна их комнат, выходящие на улицу, «наглухо заклеены и закрашены белой краской». Еще хуже было другое: Алексей «все еще болен и совсем не может ходить» – «любой толчок причиняет ему боль». К этому первоочередному препятствию, мешающему реализации любого плана спасения, прибавлялось еще и то, что в самом конце ответного письма Ольга уточнила: «Вы не должны рисковать, если только не будете абсолютно уверены в результате. Мы почти всегда находимся под пристальным наблюдением)»38.
Хотя перевод Романовых из Тобольска в Екатеринбург и стал для русских монархистов большим ударом, к тому времени, когда царская семья получила первое «письмо офицера», в городе уже собралось немалое количество офицеров, выступающих за царя. Некоторые из них последовали сюда за царской семьей из Тобольска и теперь скрывались, другие базировались в Николаевской военной академии, переехавшей в Екатеринбург из Петрограда. Состоящая из трехсот слушателей и тридцати шести преподавателей, она была главной питательной средой для процаристского заговора и уже вызывала у исполкома Уральского Областного Совета острейшие подозрения. В результате Белобородов послал телеграмму Троцкому, выразив свое неудовольствие, и в июле тот приказал перевести академию в Казань39.
После 1918 года в белогвардейских и белоэмигрантских публикациях появлялись сообщения о существовании в академии нескольких тайных заговоров среди преданных царю офицеров, которые строили те или иные планы освобождения Романовых. Среди этих загадочных фигур выделяется капитан Дмитрий Малиновский, которого неназванная подпольная группировка прислала из Петрограда в академию и который организовал там группу из двенадцати офицеров, чтобы «собирать информацию и готовиться к «выводу» царской семьи»40. Похоже, он установил контакт с доктором Деревенко, а также с монахинями Ново-Тихвинского монастыря, располагавшегося неподалеку от академии. Вполне возможно, то первое подлинное письмо, которое перехватили и скопировали большевики, было как раз от группы Малиновского, хотя нет абсолютно никаких доказательств того, что оно исходило именно от них
[49].
Как бы то ни было, похоже, Малиновский быстро отказался от своих планов, сказав впоследствии Соколову, что его группа так ниоткуда и не получила ни помощи, ни финансовой поддержки. «Что можно было сделать при отсутствии средств»? – спросил он. Это была все та же самая старая, старая жалоба. Единственной помощью, которую они сумели оказать царской семье, была отправка им «пасхального кулича и сахара; больше ничего сделать было нельзя»41.
Хотя Романовы и дали понять, что они не готовы ввязываться ни в какие авантюры с побегом из-за нездоровья Алексея, с помощью «писем офицера» большевикам, похоже, удалось заманить их в расставленную загодя ловушку. Вероятно, не случайно 22 июня, после того, как царская семья ответила на первое письмо, был произведен осмотр окон в спальне Николая и Александры, и на следующий день одно из окон с двойным переплетом было открыто. Там была установлена и открыта форточка, возможно, для того, чтобы облегчить ведение этой игры в кошки-мышки.
Примерно два дня спустя, 25 июня, в дом Ипатьева пришло второе письмо, написанное по-французски, в котором Романовых уверяли: «Мы надеемся преуспеть без всякого риска» и просили их каким-то образом открыть одно из наглухо заклеенных окон для подготовки к дерзкому побегу. «То, что маленький цесаревич не может ходить, осложняет дело, но мы учли и это», – говорилось в письме. Царская семья должна будет сделать так, чтобы перед побегом Алексей час или два поспал и в случае необходимости дать ему седативное средство. Письмо было туманным, в нем не было деталей того, как именно будет осуществлено освобождение, а заканчивалось оно заверением в том, что «не будет никаких попыток без абсолютной уверенности в успехе. Перед Богом, перед историей и перед нашей совестью мы приносим вам эту торжественную клятву»42. Похоже, именно это последнее обещание убедило Романовых настолько, что они в тот же день сочинили ответ. Ольга синими чернилами на чистой стороне листа с письмом описала окна, а также посты охранников, которые в любое время свободно передвигались по комнатам царской семьи, и пулеметные точки, находившиеся в доме. Еще пятьдесят бойцов охраны находятся в доме напротив, напомнили Романовы в своем ответе.
Однако у Романовых были и более безотлагательные заботы. «Не забывайте, что с нами живут врач, служанка, двое слуг и мальчик-поваренок. С нашей стороны было бы низко… оставить их одних после того, как они добровольно последовали за нами в ссылку». Они также выразили озабоченность, касавшуюся двух чемоданов, в которых хранились все дневники и письма Николая. В случае побега царской семьи эти документы могли стать серьезнейшим политическим компроматом, попади они не в те руки. Однако в конце письма они признали:
