* * *
В начале июля, в то самое время, когда план, о котором впоследствии рассказал Горшков, разрабатывался, невзирая на то, что шансы на его успешное осуществление были не слишком велики, Марков Маленький решился приехать в Екатеринбург из Тюмени на поезде, чтобы попробовать выяснить, «как там мои дорогие государь и государыня»65. На железнодорожном вокзале и окружавших его путях царил хаос: все вокруг было забито подвижным составом и «наскоро сооруженными бронированными поездами из приспособленных угольных платформ с железными корытами», и «по перронам и путям бродили толпы оборванных солдат». Они явились на вокзал в ответ на призывы, напечатанные на расклеенных по всему городу плакатах – всех верных делу революции большевиков призвали идти на фронт против белочехов и белогвардейцев, «на защиту красного Урала»66. Контрреволюция стояла у самых ворот Екатеринбурга.
Марков направился прямо к дому Ипатьева. «Мое сердце сжалось от боли, – вспоминал впоследствии он. – Небольшой белый особняк был обнесен бревенчатым, наскоро сделанным забором, как со стороны площади, так и со стороны улицы. По высоте забор был выше окон дома. Со стороны площади около будок стояли двое часовых. Со стороны улицы еще двое». Он оставался около дома до вечера и обошел его по периметру три раза. Это было окончательным подтверждением, (если оно вообще еще было нужно), что он и его собратья-монархисты зря надеялись на чудо. Он вынужден был признать, что «спасти Их Величества вооруженным путем из этого здания и думать нечего! … Ипатьевский дом представлял собой западню, выхода из которой не было»67. Другие монархисты, возможно, все еще строили планы спасения, но для Маленького Маркова было очевидно – единственная надежда на спасение, которая еще осталась у Романовых, заключалась во вмешательстве в их судьбу по дипломатическим каналам. «…раз над большевиками нет другой власти, как власти немецкого штыка, нам надо без всяких разговоров к нему обратиться! Иного выхода нет!».
В начале 1918 года суровая реальность была такова: «Если немцам не удастся вырвать Их Величества из Екатеринбурга, то императорская семья обречена на погибель…»68.
Глава 12
«Это слишком ужасно и бесчеловечно»
Весной 1918 года, когда и царица Александра, и ее сестра Элла (великая княгиня Елизавета Федоровна) оказались в заточении на Урале, их родственников в Германии охватила острая тревога, и они поняли, что действовать нужно срочно. По просьбе своего брата кайзера принц Генрих Прусский, который приходился Александре и Элле зятем, уже некоторое время отслеживал сообщения о них из России, но добыть достоверную информацию было очень трудно, и попытки получить ее вызывали чувство бессилия. Посему граф Мирбах незамедлительно начал действовать, когда германский министр иностранных дел Рихард фон Кюльман передал ему из Берлина полученные 22 июня вести о том, что «недавние события на Урале, к сожалению, подтверждают самые худшие опасения относительно участи императорской семьи»1.
Прочитав эту телеграмму, Мирбах заявил советской стороне решительный протест. «Я сразу же сказал Чичерину, что почти полностью уверен в том, что императорской семье в Екатеринбурге был причинен какой-то вред». Если появившиеся новости, которые вызвали возмущение «в широчайших кругах», неверны, то, как он предупредил Георгия Чичерина, он «не понимает, почему, вы, большевики, не отвечаете на них категорическими опровержениями». Советский министр иностранных дел не смог дать Мирбаху внятного ответа; он только «вяло возражал, что недостоверные сообщения получили такое широкое распространение, что нет смысла опровергать каждое из них»2. Даже Иоффе, посол Советской России в Берлине, был обескуражен слухами об убийстве царя. 21 июня он пожаловался Ленину: «Я не могу делать свою работу, если мне неизвестно, что происходит в России… Я ничего не знаю о том, что происходит с бывшим царем. Когда вчера Кюльман спросил меня об этом, я ответил, что у меня нет новостей»3. Иоффе полагал, что известие об убийстве царя соответствует действительности; Урал был охвачен германофобией, и тамошние жители без всяких на то оснований были убеждены, что Николай симпатизирует немцам.
Есть предположения, что эти лживые слухи распространяли сами большевики, что Москва запускала их умышленно, чтобы понять, как в Европе и в самой России воспримут весть об убийстве императорской семьи. Утверждается также, что исчезновение в июне великого князя Михаила Александровича также было использовано для того, чтобы прозондировать реакцию общества на ликвидацию членов дома Романовых4. Большевики явно беспокоились о нарастающей угрозе захвата Екатеринбурга силами чехословацкого корпуса и белых. 22 июня Иоффе проинформировал Кюльмана о том, что достоверные сведения из Екатеринбурга получать трудно, поскольку «[телеграфная] линия между Екатеринбургом и Москвой перерезана войсками чехословацкого корпуса». Чехи как будто открыто заявили, что они «сражаются за и во имя царя», что только усилило враждебность местных жителей к царской семье. Иоффе предсказал, что «если чехи одержат победу, для царской семьи это будет катастрофой». Тем не менее он заявил Кюльману, что по телеграфу указал Ленину в Москве о том, «как важно обеспечить безопасность царской семьи», а еще он сказал министру иностранных дел, что советское правительство собирается перевезти Романовых в Москву, как только «участок железной дороги, перерезанный чехословаками, будет освобожден»5. Поскольку связь с Уралом была крайне ослаблена, немцы просто не могли узнать, что именно там творилось.
Упорные слухи, что Романовых убили, отнюдь не увеличивали симпатий к немцам со стороны тех русских, которые надеялись, что «они избавятся от большевиков» и сделают все, что могут, для того, чтобы «спасти нашу императорскую семью их грязных лап», если не посадить их обратно на трон. Российская аристократка баронесса Хартонг выразила чувства многих представителей своего класса, когда 21 июня она написала Мирбаху:
«Люди считают, что именно вы поддерживаете большевиков вместо того, чтобы избавиться от них ради нас. Люди начинают думать, что вы находитесь здесь, чтобы увековечить хаос в стране и всеми возможными путями подорвать здесь все еще больше. Что до циркулирующих ужасных слухов об убийстве императора и его семьи, то люди убеждены, что это было сделано большевиками по приказу немцев»6.
В заключение баронесса предупредила: «Русский народ… больше ничего не ждет от немцев и думает, что его спасет Антанта»7. Когда ее письмо Мирбаху было передано кайзеру, тот с триумфом нацарапал на полях: «Полностью согласуется с моими предостережениями!… Наше упорное цепляние за большевиков все-таки должно было навлечь на нас подозрения, и оно также покончило с русским народом, который верит, что мы продолжаем поддерживать революцию вместо того, чтобы освободить его от нее и установить порядок, чего они от нас ожидали». Теперь потенциальных освободителей России – и царя – видели в Антанте. По мнению Вильгельма, Мирбах не раз и не два недооценивал большевиков и вел себя с ними недостаточно жестко. Вместо этого посол поддерживал их хлипкую власть, в то время как Германия должна была делать совершенно иное – куда более энергично стремиться к союзу с прогермански настроенными монархистами, союзу, который обеспечил бы безопасность Романовых и, что еще важнее, помешал бы распространению красной угрозы из России в Германию. Вильгельм дошел в своем гневе до белого каления: «неправильная оценка внутриполитической ситуации в России» послом была «катастрофичной». Собственно говоря, кайзер уже некоторое время подумывал о том, чтобы заменить Мирбаха адмиралом фон Хинце – «единственным грамотным человеком на нашей дипломатической службе»8.
