Что касается возможных германских попыток спасти царскую семью в последний момент, то до нас дошло некое косвенное свидетельство на этот счет – письмо, хранящееся в архивах британского Министерства иностранных дел. Оно пришло от Швейцарской лиги за восстановление Российской Империи, и в нем содержится предположение о том, что «Берлин рассматривает план похищения Царя и его семьи и вывоза их в Германию». Но от кого именно исходил этот план и где доказательства того, что это не является всего лишь домыслами? К Швейцарской лиге поступила просьба прозондировать взгляды правительств Антанты на такой поворот событий, утверждалось в письме, и лига уже отправила соответствующие письма президенту Франции Жоржу Клемансо и премьер-министру Италии Витторио Орландо16. До сих пор этих писем не видел никто. Российские монархисты-эмигранты обращались также по поводу этого плана к британскому консулу в Женеве, утверждали Саммерс и Мэнголд. Они даже считали, что разработка такого плана действительно началась. Но этот план спасения, как и все остальные ему подобные, кажется безнадежной затеей, и поверить в его существование трудно. Так или иначе, он встретил бы активное сопротивление со стороны Романовых, которые, как мы знаем, уже ясно заявляли, что они скорее погибнут в России, чем примут помощь от немцев. Собственно, письмо от Швейцарской лиги, в котором русские монархисты просили британское правительство одобрить подобный план, было отправлено 17 июля, а получено только 21-го, когда «было уже поздно», как заметил один из чиновников17.
Каковы бы ни были истинные намерения кайзера Вильгельма относительно Романовых, с начала июля активные усилия по их спасению начали предприниматься вновь, но уже не со стороны немецких дипломатов, а со стороны одного-единственного русского. 2 июля Петр Боткин, брат доктора Боткина и бывший посол России в Португалии, беспокойство которого все возрастало, отправил еще одно тревожное письмо французам, умоляя их о помощи. В своем призыве, обращенном к французскому министру иностранных дел Стефану Пишону, он описал состояние крайней тревоги, в котором сейчас пребывали все русские люди, оставшиеся верными Романовым. Он умолял Пишона во имя прежнего близкого союза его страны с Россией, существовавшего вплоть до революции, предпринять шаги, необходимые для спасения бывшего императора и его семьи. Это была последняя надежда Боткина; все его усилия призвать на помощь французов до тех пор были тщетны: «все мои попытки ни к чему не приводили, вместо ответов на мои письма я получал только расписки от курьеров, подтверждавшие, что письма дошли до адресатов»18. Боткина приводило в уныние это молчание официальных французских властей, особенно на фоне прежних уз франко-российской дружбы. Даже проходившая жесткую цензуру французская пресса незадолго до того намекнула на «ответственность стран Антанты в том случае, если император будет убит». Но письмо Боткина снова натолкнулось на стену равнодушия; французы так ему и не ответили. Однако они явно отслеживали ситуацию через своих агентов на Урале. 6 июля французский агент майор Шарь Буайяр прибыл из Перми в Екатеринбург, чтобы проверить слухи о царской семье, и остановился в доме британского консула Томаса Престона – на той же улице, что и дом Ипатьева19.
Группа заговорщиков из военной академии, в которую входил Горшков, продолжала следить за домом, не прекращая приготовлений к освобождению его узников. 12 июля они провели последнее собрание, на котором «было решено ударить через день, 14-го». Но тут «появилось неожиданное препятствие». Группа получила предупреждение о том, что в город только что прибыли два отряда красногвардейцев, направляющихся в Челябинск. Это были безжалостные, закаленные бойцы, и группа монархистов решила подождать, когда они уедут, что, по полученной информации, должно было произойти в ночь с 18 на 19 июля.
И Горшков с друзьями решили, что они нападут на дом Ипатьева на следующую ночь – с 19 на 20 июля20.
* * *
Для семьи Романовых в доме Ипатьева в Екатеринбурге вторник, 16 июля, был таким же, как и любой другой, с теми же скудными завтраком, обедом и ужином, короткими прогулками в саду, чтением и игрой в карты. За последние три месяца их жизнь была лишена какого-то либо разнообразия из-за крайне жесткого режима их содержания и из-за полного отсутствия у них контактов с внешним миром. Их поддерживало только то, что они по-прежнему были вместе и находились в России; это, да еще их глубокая религиозность и беспредельная вера в Бога.
С тех пор, как их перевезли сюда, они научились ценить даже самые мелкие радости: по-прежнему светило солнце; Алексей оправлялся после недавнего приступа болезни, а монахиням разрешили приносить им яйца; а еще им позволили такую роскошь, как принятие ванн. Такими дошли до нас мелкие бытовые детали последних часов жизни царской семьи, упомянутые в дневнике царицы. Но, несмотря на их краткость, эти записи передают ясную и незамутненную картину того состояния спокойного – даже почти благочестивого – смирения, которое было свойственно в то время царской семье.
Мы не можем знать, что творилось тогда в их умах и сердцах, но из более поздних рассказов их охранников мы знаем, что Александра с особенной полнотой отдала себя в руки Бога. К этому времени она уже страдала от почти непрерывной боли – у нее болели сердце, спина, ноги, болело все вообще – и она спасалась от этой боли только в вере. Она довольствовалась тем, что уходила в состояние религиозной медитации, проводя большую часть времени за прослушиванием отрывков из своих любимых книг. Обычно для своей матери их читала Татьяна. С нею всегда находилась одна из ее дочерей, жертвуя ради этого драгоценным временем прогулки, когда остальным разрешалось спуститься в сад. Но, как и всегда, ни одна из сестер никогда не жаловалась. Они сносили то положение, в котором оказались, с невероятным терпением. Николай тоже держался, как мог, поддерживаемый верой в Бога и любовью и участием своих дочерей, хотя Ольга – вероятно, единственная из всех их, кого втайне снедало отчаяние, – очень похудела и помрачнела и еще больше, чем обычно, замкнулась в себе. Однако ее сестры и брат жаждали, чтобы что-нибудь оживило скучное однообразие их дней. Поскольку доступ в окружающий мир был для них закрыт, их единственным развлечением были короткие разговоры с более участливыми солдатами из охраны, но даже эта возможность общения была жестко ограничена, когда в начале июля новым комендантом дома стал Яков Юровский.
К вечеру 16 июля даже в дневнике Николая уже не появлялись обычные немногословные сдержанные заметки, поскольку 13-го, в субботу, он наконец бросил вести дневник. Заключительное предложение этого дневника, сделанное в самом конце жизни, в которой он всегда был скуп на слова, звучит как необычный для него крик подлинного отчаяния:
«Вестей извне никаких не имеем»21.
Вестей о России, которую они любили? О родных и близких, которых оставили? Или вестей о возможном освобождении силами их «верных офицеров»? Если к тому времени последний российский самодержец чувствовал себя покинутым и всеми забытым, то его семья, вероятно, почувствовала это тоже и разделяла его отчаяние, но они ничем его не выдавали. И мы продолжаем задаваться вопросом: были ли у них в те последние минуты, когда охрана вошла в их комнаты и разбудила их в 2:15 ночи 17-го и провела их по обшарпанной лестнице во двор и оттуда в подвал, – были ли у них хоть какие-то подозрения, что это и есть конец?22
