По большому счету король Георг V оказался в ситуации, когда ему надо было выбирать, принимать ли ему решение, которого он принимать не хотел, отказывая своим русским родичам в гостеприимстве. Русофобия была в Соединенном Королевстве не в новинку; более того, во время царствования бабушки Георга, королевы Виктории, ненависть к русским вспыхнула с новой силой, подстегнутая сначала Крымской войной 1854–1856 годов, а потом покушениями России в 1880-х годах на британские интересы в Афганистане. В 1908 году отец Георга, Эдуард VII, подвергся резкому осуждению за встречу в Ревеле с Николаем «Кровавым», и члены Лейбористской партии даже подписали петицию против этого визита. В начале 1917 года Лейбористская партия, ее руководство и значительная часть британской прессы так остервенело выступали против любой возможности переезда царя и его семьи в Соединенное Королевство, что, нравилось ему это или нет, у короля Георга не было альтернативы: он должен был принять в расчет потенциально катастрофические последствия предоставления убежища Романовым для своего трона. И было абсолютно неважно, что в Англии Николай предпочел бы жить в безвестности в тихом семейном кругу где-нибудь в сельской местности; просто убежище понадобилось ему в политически совершенно неблагоприятное время, когда многие левацкие группы в Британии надеялись, что британский трон рухнет вслед за российским. Король явно впал в панику, когда лорд Стэмфордхэм нарисовал ему раздутую им самим угрозу забастовок и массовых протестов, которые охватят всю страну.
Добросовестное отношение Георга к своему положению конституционного, – а точнее сказать, парламентского монарха означало, что он обязан был следовать Коронационной клятве, данной им в 1910 году, клятве всегда на первое место ставить интересы страны. Его правительство было приведено к власти волей народа, а в 1917–1918 годах воля британского народа, похоже, состояла в том, что в Британии Романовых не ждут. И пусть, глядя в прошлое из наших дней, легко сказать, что угроза его трону была преувеличена и что на самом деле перспектива республиканского восстания на улицах Лондона была крайне маловероятна, нужно рассматривать реакцию короля в контексте 1917 года, а не в том, в котором мы находимся сто лет спустя.
При принятии решений короля Георга V из-за кулис незаметно, но твердо всегда поддерживала его волевая и бескомпромиссная жена, королева Мария. Пожалуй, она была еще более, чем ее муж, непреклонна в своем стремлении сохранить преемственность и устойчивость британского трона. В этом она была похожа на царицу Александру, которая всеми силами защищала императорский трон в России. Капитулировал бы Николай, подписал бы отречение от престола, если бы в это время в комнате находилась Александра? Нет. Никогда.
Через много лет после событий 1917–1918 годов бывший король Эдуард VIII, носивший теперь титул герцога Виндзора, вспоминал, как он завтракал со своими родителями весной 1917 года, когда в комнату внезапно вошел шталмейстер – чего обычно никогда не случалось. «Я хочу сказать, ради всего святого, ведь это был завтрак! Надеюсь мы выглядели достаточно шокированными этим нарушением правил этикета». Его отец, вспоминал герцог, был в ярости.
«Но шталмейстер подошел прямо к моему отцу и вручил ему какую-то записку, которую король прочел и передал моей матушке, а она прочитала ее, вернула ее отцу и сказала: «Нет». Король отдал ее конюшему и сказал: «Нет». Позднее в тот же день я спросил матушку, в чем дело, и она ответила, что правительство было готово послать корабль, чтобы выручить царя и его семью, но что она не думает, что для нас было бы хорошо, если бы они поселились в Англии»47.
Пересказывая эту историю в своей книге «Последний кайзер», писатель и историк Тайлер Уиттл добавил, ссылаясь на полученную им «частную информацию», что королева Мария, которую Георг V считал своим самым доверенным советником, полагала своим «первейшим долгом защиту английского трона» и что, по ее мнению, «его нельзя было ставить под удар даже ради любимых родных»48. По этой же самой причине в июле 1917 года король Георг и его семья отмежевались от своих германских корней, поменяв семейную фамилию на Виндзор, а остальные члены британской королевской семьи отказались от всех своих немецких титулов и званий49.
Имеются также предположения, что на отношение королевы Марии к предоставлению Романовым убежища повлияли и ее личные чувства, что категорическое противодействие этому предложению отчасти объяснялось ее сильнейшей неприязнью к царице. Это, как утверждают иные, было порождено ее чувством собственной неполноценности по сравнению с «истинными августейшими особами» – царицей и царем – и тем высочайшим положением, до которого поднялась ее не слишком-то знатная немецкая кузина Александра и которым она явно упивалась. В своих частных беседах с американским писателем Гором Видалом покойная принцесса Маргарет высказала мнение, что королева Мария «патологически завидовала» статусу большинства своих внуков и внучек: они были Королевскими Высочествами в то время, как она как дочь герцога фон Тека из захолустного королевства Вюртемберг (который, ко всему прочему, еще и вступил в морганатический брак) имела до замужества право только на обращение «Ваша Светлость». Данных, подтверждающих мнение принцессы Маргарет, нет, если не считать того, что родители Марии были экономны и жили в стесненных обстоятельствах, и в детстве ее родня заставляла ее чувствовать себя бедной родственницей50. Александра отличалась непомерным снобизмом и непоколебимым чувством собственного превосходства, и неудивительно, что рядом с нею Мария чувствовала себя униженной, особенно в 1891 году, когда Мария стала как бы второсортной, менее знатной невестой для сына Берти, Эдди, герцога Кларенса, после того, как ему отказала будущая Александра, которую тогда еще звали Аликс57.
Возможно, эти затаенные чувства королевы Марии и сыграли какую-то роль, но ни она, ни король, ни даже его хитрый, исподволь влияющий на него советник лорд Стэмфордхэм и представить себе не могли, что Романовы станут жертвами чудовищных убийств. Уже одно это показывает, что ни они сами, ни британское правительство на том этапе совершенно не понимали, что собой представляет жестокий коммунистический режим, с которым им предстояло иметь дело. Решающее макиавеллиевское влияние Стэмфордхэма на короля было впервые письменно отмечено в 1934 году Стивеном Гейзли, чиновником, руководящим проверкой мемуаров дипломатов: «Истина заключается в том, что лорд Стэмфордхэм в приступе малодушия уговорил нас отправить отсюда парочку довольно робких телеграмм»52. Таково в то время было влияние личного секретаря короля.
Остается только один, последний ракурс проблемы, который до сих пор освещался неполно, – позиция, которую в этом деле занимал германский кайзер. Этот вопрос впервые был поднят публично, когда в 1935 году разразилась острая полемика между бывшим французским послом в России Морисом Палеологом и доктором Куртом Яговом, архивистом и содиректором Бранденбургского королевского прусского архива. Эту полемику вызвала вышедшая в том же году в Париже книга Палеолога Guillaume II et Nicolas II («Вильгельм II и Николай II»), в которой он выставлял Вильгельма в дурном свете за то, что тот предал своего кузена и царскую семью, утверждая, что германский кайзер мог – и должен был – сделать их освобождение предварительным условием подписания им Брест-Литовского договора и подробно цитируя обвиняющее Вильгельма открытое письмо генерала Леонтьева
[58].
