– Скорее всего, прямо завтра и прилечу. Невмоготу мне…
И он отключился.
Кажется, мне пора возвращаться домой, к отцу. Этот бред только набирает обороты. А там… Там Сандра. И он словно воочию увидел, как сверкнули рыжиной на солнце ее волосы, когда она прыгнула в сугроб. Какая же я скотина. Даже не поинтересовался ее здоровьем… А у кого мне было интересоваться? У нее самой? У ее сына? У Веньки? Безопаснее всего у Веньки. Смешно, ей-богу! Да и поздно сейчас, поезд, как говорится, ушел, больше месяца прошло. Она небось уж и думать обо мне забыла. Разве что вспоминает, когда подходит к своему попугаю, моему тезке. И то, вполне вероятно, зовет его просто «попка-дурак».
Сутырин, подъезжая к дому Сандры, вдруг поймал себя на том, что радуется. Чему, интересно? Тому, что опять навалило снегу и на дорогах скоро будут кошмарные пробки? Или я просто радуюсь редкой возможности побыть наедине с очень интересной и без сомнения умной женщиной? И к тому же можно будет спокойно курить? Или все это вместе называется радость жизни? Ох, давненько я ее не испытывал вот так, на ровном месте… Лет десять, наверное…
Во время сеанса он заметил, что Сандра то и дело бросает взгляды в окно и на губах у нее играет непонятная улыбка. А за окном все мело…
– Простите, Сандра, но чему вы улыбаетесь?
– Снегу. Люблю, когда много снега…
– Да что ж в этом хорошего? В наших-то условиях? Хотя однажды я оказался в Зальцбурге, когда там был жуткий снегопад. О, это был сущий кошмар! И полное ощущение, что никто этот снег убирать и не собирается.
– А я тут, в этом доме, смогла, наконец, осуществить свою давнюю, собственно, еще детскую, мечту, – словно бы невпопад проговорила Сандра.
– Можно узнать, какую?
– Можно. А впрочем, это может показаться такой глупостью…
– Сандра, так нечестно! – улыбнулся Сутырин.
– Ну ладно… Я смогла тут с крыши сарая прыгнуть в сугроб. Это такой сумасшедший кайф!
– С крыши в сугроб? Ничего себе! Хотя это должно быть здорово… Однако для такой дамы… Как-то…
– Несолидно, да?
– Именно! Именно несолидно, – рассмеялся Сутырин.
– Перестаньте смеяться и сядьте, как сидели! – потребовала портретистка.
– Ох, простите! И сколько раз вы так прыгали?
– К сожалению, только три. Потом приехали гости, а еще потом снег растаял, а сейчас я смотрю в окно с надеждой.
– Но после первого же прыжка вы наверняка были вся мокрая?
– Да не сказала бы. Я в купальнике прыгала.
– Сумасшедшая женщина! – с восхищением проговорил Сутырин.
– В вашем тоне сквозит зависть!
– Это точно, но в мои пятьдесят как-то уже…
– Несолидно?
– Да-да, несолидно.
– Ну, может, вы и правы…
– А в вашем тоне сквозит презрение!
– О нет, просто сочувствие.
– Ох вы и язва… Скажите, Сандра, а вы не согласились бы написать портрет моей жены? Она, можно сказать, жаждет!
– В ближайшее время не получится, у меня много заказов.
– Но в принципе, вы бы взялись?
– Почему бы и нет?
– Гонорар тот же.
– Возьмусь, но не раньше, чем через месяц-полтора. Ну, если кто-то вдруг откажется, тогда, возможно, и раньше.
– А такое бывает?
– Всякое бывает, кто-то должен вдруг уехать, кто-то может захворать. Мало ли…
– Прекрасно!
Дома он передал этот разговор жене.
– Ишь как выделывается! Тебя-то сразу рисовать согласилась… Интересно, почему?
– Не рисовать, а писать.
– Да какая, блин, разница!
– То есть, ты уже не хочешь иметь свой портрет?
– Ну что ты, папочка, очень, очень хочу!
– Сколько раз просил не называть меня папочкой, – вдруг не на шутку рассердился Роман Евгеньевич.
– Тимур, привет!
Перед ним стоял незнакомый мужчина.
– Не узнал? Это я!
– Бобби, ты? От папарацци скрываешься?
– И от них тоже. Да и вообще. Вчера зашел в какую-то кофейню, так ко мне сразу подскочила оголтелая девица и завопила во всю глотку: «Позор тебе, Бобби. Сексистам в Америке не место!»
– Да мало ли вокруг сумасшедших! Не обращай внимание. Ладно, брат-сексист, пошли скорее!
– Ты еще в состоянии шутить… А вот Мэгги… ушла от меня.
– Быть не может!
– Еще как может!
– Она же так тебя любила!
– Да, пока я был на коне. А как с коня сбросили… Да ладно, все они… Лет через двадцать заявит где-нибудь, что я ее каждую ночь насиловал…
– Не обольщайся, Бобби, если так и дальше пойдет, то через двадцать лет…
– Никто обо мне и не вспомнит? Да, похоже на то. Кто бы мог подумать, что Харви Вайнштейна так легко и мгновенно сгложут… Чудовищно!
– Это если не знать, что творилось…
– Ты имеешь в виду времена маккартизма?
– Да нет, там хотя бы была идеология… Антикоммунизм. А тут… Мужиков преследуют просто за то, что они мужики. Нет, Бобби, я-то имел в виду то, что было в Советском Союзе…
– А, знаю, Сталин…
– Ладно, брат-сексист, поехали ко мне.
– Ты хороший человек, Тимур, – горько проговорил Роберт.
Чувствовалось, что человек практически раздавлен.
– Сейчас я накормлю тебя вкусным ужином, мы выпьем, поговорим, но не о политике, не о сексизме, а просто о жизни.
– Хороший ужин вдвоем с другом – приятная перспектива, хотя, как говорил, опять-таки, русский, герой Льва Толстого, «приятного в жизни мне нет».
– Кажется, это Вронский? Ты его имеешь в виду?
– О да, кого же еще! Люблю Толстого.
– И, разумеется, Достоевского?
– Знаешь, как-то не очень. Впрочем, теперь, в мои черные дни, возможно и смогу его оценить в полной мере…
– Брось, Бобби, это все-таки еще не конец света.
– Но уж точно конец моей карьеры. Ну да ладно, бог с ней, с карьерой, поеду к себе в Небраску и займусь сельским хозяйством, что ли…
– Кстати, вполне здравая мысль!
– Я знал, что ты меня поймешь, ты же вот сумел бросить игру и заняться своими машинками. Уважаю!
Они сидели, говорили, пили, и Тимуру показалось, что Роберт как-то понемногу оттаивает. И тогда он попытался завести разговор о том, что не давало покоя ему самому. О Сандре. Роберт внимательно слушал.
