«Ключи от квартиры, где деньги лежат» — фраза принадлежит партнеру Маяковского по бильярду, главному остряку «Гудка» — Михаилу Глушкову, именно он выведен в романе под именем Авессалом Изнуренков. В первый раз он появляется перед читателем во время продажи стульев на аукционе; размахивая руками, Изнуренков забрасывает Остапа множеством эмоциональных вопросов по поводу торгов.
У Глушкова было два занятия в жизни: либо он придумывал темы карикатур, либо играл в азартные игры, а еще известен как остроумный человек, способный на молниеносный экспромт. Например, на вопрос коллег о том, со щитом он вернулся с бегов или на щите, он отвечал: «В нищете». Ему же принадлежит афоризм: «Вам говорят русским языком, приходите завтра, а вы всегда приходите сегодня»
[93].
Прочитав роман, Глушков выразил свои благодарности Ильфу и Петрову за то, что те увековечили его в образе Изнуренкова
[94].
«Гаврилиада» — это пародия на агитки Владимира Маяковского. Следовательно, в какой-то степени Никифор Ляпис-Трубецкой — это сам Владимир Владимирович. Отсюда посвящение «Гаврилиады» Хине Члек, дает нам отсылку к Лиле Брик, которой Маяковский действительно посвящал свои стихи. Впрочем, по другой версии, Хиной Члек могла быть журналистка Евгения Юрьевна Хин, в этом случае можно предположить, что имя Хина происходит от фамилии Хин. Ее Маяковский тоже отлично знал.
Есть тут отсылка, привет Горькому, точнее, его выступлению на ГЕервом писательском съезде 1934 года. «До съезда и в начале его некоторые и даже, кажется, многие литераторы не понимали смысла организации съезда. „Зачем он? — спрашивали эти люди. — Поговорим, разойдемся, и все останется таким, как было“. Это — очень странные люди, и на съезде их справедливо назвали равнодушными. Глаза их видят, что в нашей действительности кое-что еще остается „таким, как было“, но равнодушию их не доступно сознание, что остается лишь потому, что у пролетариата, хозяина страны, не хватает времени окончательно разрушить, уничтожить эти остатки. Эти люди вполне удовлетворены тем, что уже сделано, что помогло им выдвинуться вперед, на удобные позиции, и что укрепило их природное равнодушие индивидуалистов. Они не понимают, что все мы — очень маленькие люди в сравнении с тем великим, что совершается в мире, не понимают, что мы живем и работаем в начале первого акта последней трагедии трудового человечества. Они уже привыкли жить без чувства гордости смыслом личного бытия и заботятся только о том, чтоб сохранить тусклую светлость, тусклое сиятельство своих маленьких, плохо отшлифованных талантов. Им непонятно, что смысл личного бытия — в том, чтобы углублять и расширять смысл бытия многомиллионных масс трудового человечества. Но вот эти миллионные массы прислали на съезд своих представителей: рабочих различных областей производства, изобретателей, колхозников, пионеров. Перед литераторами Союза Социалистических Советов встала вся страна, — встала и предъявила к ним — к их дарованиям, к работе их — высокие требования. Эти люди — великое настоящее и будущее Страны Советов».
Иными словами, именно М. Горький поставил перед писателями задачу обратиться в своем творчестве к трудовым будням людей самых разный профессий. Именно от этого Первого писательского съезда и конкретно от этой речи Горького начинается поток текстов о сталеварах и колхозниках, о монтажниках-высотниках и… а впрочем, вы все это и сами прекрасно знаете. Плохо это или хорошо? Ну что плохого, если человек может хоть что-то заработать, рифмуя будни и праздники простой советской доярки или, еще интереснее, отправляясь за счет партии или комсомольской организации куда-нибудь за Урал или в Сибирь. Когда еще выберешься? А так на всем готовом…
Впрочем, Ляпис слишком бездарен, для того чтобы всерьез претендовать на такой прототип, как В. Маяковский. Работавший вместе с Ильфом и Петровым в «Гудке» Константин Паустовский рассказывал, что во Дворце Труда, где размещалась редакция газеты «Гудок», находилось много разных редакций. Это давало возможность некоторым авторам в течение дня обходить все редакции без исключения, собирая гонорары: «Не выходя из Дворца Труда, они торопливо писали стихи и поэмы, прославлявшие людей разных профессий — работниц иглы, работников прилавка, пожарных, деревообделочников и служащих копиручета»
[95].
В 1927 г. один поэт умудрился одновременно разместить свои стихи, объединенные общей темой в «Печатнике», «Медицинском работнике», «Пролетарии связи» и «Голосе кожевника». Об этом курьезе в журнале «Смехач» даже вышла статья, там же вскоре появилась сатирическая миниатюра Евгения Петрова про «Всеобъемлющего зайчика» («Ходит зайчик по лесу / К Северному полюсу»), в которой высмеивался ловкий автор, напечатавший одну и ту же историю в «Детских утехах», «Неудержимом охотнике», «Лесе, как он есть», «Красном любителе Севера» и «Вестнике южной оконечности Северного полюса»
[96].
Фельетонист Михаил Штих (М. Львов) в книге воспоминаний об Ильфе и Петрове, рассказывал, как в редакцию приходил поэт-халтурщик, который давно всем надоел. И однажды друзья-соавторы решили подшутить над приставалой, сообщив, «что слово „дактиль“ в литературном сообществе считается анахронизмом — уважающие себя поэты должны произносить его на новый лад: „птеродактиль“. Не зная значения слова „птеродактиль“, поэт ухватился за эту идею и понес ее в народ».
Примечательно, что многим позже поэт и критик А. Щербак-Жуков срифмовал «дактиль» и «птеродактиль»:
Полюбил птеродактиль дактиль,
Стал стихи писать птеродактиль.
Слог ударный, и два — безударные;
Вновь удар, и опять — безударные парные.
Чувства глубокие, чувства забытые,
Звуки негромкие и первобытные.
Словно скрежещут скрещенья скрижальные,
Щелк и мурашки уже побежали, но…
Мало слогов в его строчках ли, много ли,
Вот только души читавших те строчки не трогали;
Не принимали стихи птеродактиля,
Лил птеродактиль слезу в ритме дактиля.
Ударный кап, два — безударные;
Вновь удар, и опять — безударные парные…
Ведь стихи те, хотя и записаны дактилем,
Но придуманы-то — птеродактилем.
Когда Ляпис-Трубецкой предлагает редактору «Молитву браконьера», тот отвечает: «— Очень хорошо! — сказал добрый Наперников. — Вы, Трубецкой, в этом стихотворении превзошли самого Энтиха». Никакого поэта Энтиха никогда не существовало. Был поэт Николай Тихонов. То есть здесь «эн» — это первая буква имени, а «тих» — начало фамилии Тихонов. Более подробно об этом человеке мы поговорим, когда будем рассматривать персонажей романа В. Катаева «Алмазный мой венец».
Так как роман содержит в себе сатиру на современников Ильфа и Петрова, а также на классическую литературу, ничего удивительного, что и трогательная переписка отца Федора с женой взята авторами из эпистолярного наследия другого Федора — заядлого игрока Федора Михайловича Достоевского.
