В отсутствие евреев там, где не знали о каго, одним из самых распространенных оскорбительных прозвищ для унижаемых племен было «сарацины». Так называли десятки маленьких групп населения от Па-де-Кале до долины Луары и Оверни и от оконечности полуострова Жиронда до Савойских Альп. Племена Бюрен и Шизеро на одном и на другом берегу реки Соны в Бургундии считались «сарацинами»: люди этих племен были маленького роста, смуглые и лечили болезни с помощью особенного «восточного» массажа. (Сведения о том, что они носили тюрбаны и клялись Аллахом, не вполне достоверны.) Черноглазых и черноволосых жителей обширной долины Валь-д’Айол возле Пломбьер-ле-Бен тоже называли сарацинами. Один из их кланов был знаменит умением лечить переломы и вывихи. Иногда видели, как дети людей этого клана, сидя на ступеньках крыльца, играют с разобранными на части скелетами.
Арабские поселенцы из колоний, возникших вдоль пути арабских армий, вторгавшихся во Францию в VIII веке, могли бы оставить в наследство местным жителям черты своей внешности, свои слова и даже свои профессиональные навыки. Но если нанести на карту места проживания всех «сарацинских» племен Франции, станет очевидно: они существовали почти везде, кроме тех мест, где можно было бы ожидать сильное арабское влияние.
В конечном счете главным отличительным признаком общины было не ее этническое происхождение, а то, что она жила в данном месте, а не в каком-то другом. На этом местном уровне река истории – медленный поток, в котором есть и обратные течения, и скрытые подводные пропасти. Летом 2004 года скалы вдоль дороги, которая круто поднимается вверх из долины Валь-д’Айол и ведет на север, были оклеены листовками, призывавшими людей, которые когда-то считались сарацинами, сказать «нет» исламизации Франции. Для некоторых своих жителей племенная Франция до сих пор опасная, разделенная враждой страна.
4. О Óc Sí Bai Ya Win Oui Oyi Awè Jo Ja Oua
В шестнадцатый день прериаля второго года «единой и неделимой» Французской республики (4 июня 1794 года) представитель департамента Луара-и-Шер шел на заседание Конвента по городу, разделенному враждой, которая была хуже любой войны между племенами. В этот день гражданин Робеспьер был избран председателем Конвента. Следующие семь недель во Франции будет править гильотина. Но ум аббата Анри Грегуара был занят более серьезными делами. Четыре года назад он послал во все муниципалитеты Франции список вопросов по поводу «патуа» (patois) – этим словом презрительно называли все диалекты, то есть все наречия страны, кроме официального государственного языка в его стандартной форме. В «Энциклопедии» оно толкуется так: «Испорченный язык, на котором говорят почти во всех провинциях… На настоящем «языке» говорят только в столице». Основные вопросы были такие: есть ли у жителей этой местности свой диалект? Можно ли на нем выразить отвлеченные понятия или он изобилует непристойностями и ругательствами? Патриотичны ли местные жители? И самый важный вопрос из всех: как можно уничтожить их диалект?
Аббат Грегуар не был языковым террористом. Он боролся за отмену рабства и смертной казни и за то, чтобы евреи получили полные права гражданства. Он пытался спасти сокровища нации от революционного «вандализма» (и изобрел слово «вандализм»). Он хотел усеять страну библиотеками и школами, но считал, что все это невозможно без общего для всего народа языка. Без национального языка не может быть нации.
Грегуар сам был из бедной семьи, из Лотарингии. Он знал, что невежественный и разделенный на части народ легко эксплуатировать. Для его слуха патуа были голосами суеверия и подчиненности. Как сказал один из его собратьев-революционеров, разнообразие языков – «одна из самых крепких опор деспотизма». Правительство уже истратило целое состояние на перевод своих декретов на каталонский, баскский, бретонский, провансальский и эльзасский языки, но, по мнению Грегуара, в долгосрочной перспективе единственным хорошим решением было заставить эти старинные языки умолкнуть навсегда.
Поблуждав по стране, до него добрались ответы от народных представителей, мэров, священнослужителей и полуграмотного крестьянина из Бретани. Из некоторых регионов – Пикардии, центра Франции, большой части Оверни и почти всей Бретани – ответы вообще не пришли: то ли там ни у кого не было нужных сведений, то ли никого не интересовало непонятное бормотание крестьян. Но и полученных откликов было достаточно, чтобы аббат Грегуар яснее представил себе сложенную из кусков французскую нацию, чем кто-либо до него.
В докладе аббата Грегуара «О необходимости и средствах истребить диалекты и распространить повсеместно французский язык» была нарисована тревожная картина страны, которая до сих пор гниет в средневековом невежестве. Уже было известно, что в пограничных землях Франции преобладают языки, совершенно не схожие с французским, – баскский, бретонский, фламандский и эльзасский. Но два романских языка, на которых говорили в большей части страны, – французский на севере и окситанский на юге, – тоже оказались путаницей непонятных диалектов. Во многих частях страны в каждой деревне был свой диалект. Некоторые респонденты сообщали: заметные изменения в речи людей отмечаются на протяжении одной лиги (это меньше 3 миль), а иногда на протяжении всего нескольких футов, как объяснял автор одного письма из провинции Перигё. Он писал: «Власть этого диалекта кончается у реки Низонны. Перейдя этот маленький поток, человек с изумлением слышит совершенно другой диалект, который по звучанию ближе к французскому языку». В Юре были «почти столько же разных диалектов, сколько деревень». Даже у растений и звезд в разных местностях были разные названия, как будто каждый маленький край жил под своим отдельным небом.
Ответы подтвердили опасения аббата. В Арманьяке крестьяне были «слишком невежественными, чтобы быть патриотичными». Сообщения о важных событиях и декреты правительства выплывали из столицы по широкой реке французского языка, а потом застревали на мели в грязных ручьях диалектов. Землевладелец из Монтобана обнаружил в провинции Керси такое же поразительное невежество: крестьяне могли говорить о революции и конституции, но, когда их спрашивали, на чьей они стороне, они без колебаний отвечали: «На стороне короля». «Если есть люди, которые думают, что король еще жив и на троне, как их можно научить принципам свободы и равенства?»
По мере того как приходили все новые ответы, республиканский образ единой страны начинал казаться фантазией маленькой парижской элиты. Большие части Франции вообще почти не были французскими. Иностранцы, приезжавшие во Францию, часто говорили, что латынь здесь оказалась для них полезнее французского языка. На границе те местные жители, у кого родным языком был испанский или итальянский, никогда не утруждали себя изучением французского, потому что соседи легко понимали их язык. Дальше к северу, в таких областях, как Лимузен, где были распространены языки обеих двух главных групп – и французской, и окситанской, – они переплелись и возникло смешанное наречие, на котором носители разных языков общались друг с другом. Крестьян, говоривших «по-французски», пришлось убедить вернуться к диалекту, чтобы их речь была понятней. «Беспорядок такой, что молитву, которую отцы читают, когда вся семья собирается вместе по вечерам, может понять лишь Верховное существо».
