За исключением нескольких городов, в которых происходил промышленный подъем, например Рубо и Монлюсона, французские города не разрастались за пределы своих прежних границ. В 1860 году, когда границы Парижа были расширены и в его состав вошли несколько примыкавших к нему деревень – Монмартр, Гренель, Вожирар и другие, – Оноре Домье опубликовал карикатуру: неуклюжие крестьяне, муж и жена в деревянных башмаках и блузах, стоят на вспаханном поле; вдали видны очертания Парижа, и супруги говорят: «Подумать только, мы теперь парижане!» Изобразив море грязи в пригородах и крошечный город-остров, Домье лишь немного преувеличил. В большей части Франции, когда странствующий рабочий входил в город, о его появлении сообщал стук его подбитых гвоздя ми башмаков по булыжной мостовой. В 1839 году Бальзак описал, как шестнадцатилетний странствующий подмастерье октябрьским утром входит в город Провен (департамент Сена-и-Марна). Провен стоял у одной из главных дорог, ведущих на восток; в этом городе были мельницы, кожевенный завод, кирпичный завод и завод по изготовлению спирта из сахарной свеклы. В этом городе выращивали розы для питомников и для аптекарей (лепестки розы входили в состав стимулирующих лекарств и лосьонов), в нем процветала торговля зерном, мукой, вином, шерстью и минеральной водой. В Провене устраивали четыре большие ярмарки в год, и от него было всего семь часов езды до Парижа в почтовой карете.
«Он остановился на маленькой площади в самой нижней части Провена. В это время дня он мог, оставаясь незамеченным, рассматривать многочисленные дома, стоявшие на этой продолговатой площади. Мельницы на протекавших через Провен реках уже работали. Шум их жерновов и эхо, которое он рождал в верхнем городе, сочетаясь с резкой прохладой и мерцающим светом утра, только усиливали тишину, такую полную, что можно было расслышать, как лязгает и гремит дилижанс на большой дороге, на расстоянии лиги отсюда… Не было видно никаких признаков торговли. Почти не было тех роскошных каретных ворот, которые бывают в домах богатых людей, а те, которые были, редко поворачивались на своих петлях. Исключением были лишь каретные ворота господина Мартене, врача, который был вынужден иметь карету и пользоваться ею».
Большинство французских городов, малых и больших, действительно имели большую пригородную зону площадью несколько тысяч квадратных миль, откуда люди уезжали работать в город на несколько дней, недель или месяцев. Даже если рабочий «день» продолжался несколько лет, он почти всегда кончался возвра щением в родной край – «пеи». И в Ним, и в Лион на текстильные фабрики приходили рабочие из очень дальних горных деревень. Мигрировало в основном сельское население, и мигранты, приходившие в города, в своем большинстве не были пищей для сатанинских фабрик, а предлагали услуги или начинали собственное дело. В 1838 году из почти 23 тысяч мигрантов-савойцев во Франции лишь 2 тысячи работали на фабриках, то есть, с их точки зрения, в сухом теплом месте, где дают еду, жилье и регулярно платят за работу.
Иностранцы, которые сегодня приезжают во французские города, обычно надеются быть принятыми в местное сообщество. У жителей Франции, переезжавших с места на место, обычно не было этой заботы. К середине XIX века половину населения Парижа составляли приезжие из провинций, и большинство из них не считали себя парижанами. Находясь вдали от дома, мигранты тратили как можно меньше денег. Душой они оставались в родном краю. От мест, через которые они проходили по пути, они были изолированы, а дойдя до города, жили внутри его в уменьшенных копиях родины, как савойские трубочисты. На некоторых парижских улицах звуки и запахи деревень и провинциальных городов были сильнее, чем звуки и запахи столицы. Многие мигранты ничего не знали по-французски, кроме своего уличного крика. Лудильщики и торговцы металлоломом из одной долины в Кантале все жили поблизости от улицы Лапп возле Бастилии. Водоносы и чернорабочие из соседней долины жили в том же квартале, так что две группы земляков в Париже вместо реки Жорданны разделяла улица. Все участники того заговора, который послужил Александру Дюма основой для «Графа Монте-Кристо», были родом из одной и той же части Нима и жили в одном и том же квартале Парижа, между Шатле и Центральным рынком. Они встречались и обменивались новостями с родины в кафе на площади Сент-Оппортюн, хозяином которого был их земляк. Следы этих деревень внутри города все еще видны, особенно возле больших железнодорожных станций – название кафе или ресторана, провинциальное блюдо в нем, акцент у официанта или фотография коровы на горном лугу.
Франция сама была похожа на гигантский город, где у жителей каждого округа была своя профессия. Торговцы лошадьми были из Нормандии, ловцы кротов и их ученики из Орна, кружевницы из Кана и Бове. Горничные приезжали из Бретани и Гиени. В XVIII веке в «Бюро кормилиц» на парижской улице Сент-Аполлин часто можно было увидеть накрахмаленные, похожие на скульптурные украшения чепцы женщин из Нормандии. В XIX веке их сменили черные капюшоны бургундских женщин, которые стали приезжать в Париж по тому пути, которым сплавляли лес из Морвана.
Большинство этих мигрантов могли добраться до Парижа за несколько дней. Для других же это был трудный путь длиной в несколько недель. В числе этих других были носильщики и слесари (а возможно, и взломщики, работавшие отмычками) из Лиона, торговцы бывшей в употреблении одеждой из Эльзаса, певцы из Верхней Марны, привратники из Швейцарии (не зря их стали называть швейцарами), стекольщики из Пьемонта, повара из Монпелье, вожаки медведей и точильщики ножей с Пиренеев. Овернь присылала шляпных мастеров и пильщиков из Фореза, старьевщиков из Амбера и Мондора и меховщиков из Сент-Ораду, которые ходили по улицам, неся на себе целую гору кроличьих шкурок, пугали детей и сдирали шкуры с бездомных кошек. Торговцы углем из Оверни, которых называют «бунья» (bougnats), приплывали в Париж, спускаясь по реке Алье и каналу Бриар. Большинство из них продавали также вино. Некоторые из самых известных парижских кафе: «Лё Флор», «Лё Дом», «Куполь», «Дё Маго» – были основаны овернскими угольщиками. До сих пор есть несколько баров, хозяева которых торгуют углем, и до сих пор в Париже почти три четверти кафе с табачным киоском принадлежат овернцам или потомкам овернцев.
Карта путей миграции построена не по законам логики. Первопроходцы прокладывали путь куда-то, потом там возникала колония земляков, у них появлялась клиентура, новое дело начинало двигаться само, и это обеспечивало ему долгую жизнь. Потребители начинали связывать продукт или услугу с одеждой и акцентом жителей определенной местности. Признаков того, что эта система как-то реагировала на изменения в экономике, очень мало. В конце XVIII века крупные го рода на границе Лотарингия – Страсбург, Труа и Дижон были переполнены умирающими от голода сапожниками, у большинства из которых не было ни сырья, ни умения. Некоторые бедные области, например Веркор и предгорья Альп от Диня до Грасса, могли бы получить пользу от миграции, но оставались отрезанными от остального мира до конца XIX века, а тогда и жители начали убегать с родины навсегда. Никто не знает, почему тысячи каменщиков и строительных рабочих каждый год уходили из Лимузена: земли там хватало, и их умение было востребовано в этом регионе. Единственной очевидной причиной было то, что мужчины, пожившие вдали от дома, считались лучшими мужьями: у них было больше денег, их больше уважали, и, прежде всего, они могли рассказать больше интересных историй.
