Во многих местностях Франции тягловая сила собак сыграла важную роль в начале промышленной революции. В Арденнах, где крупной отраслью домашней промышленности было изготовление гвоздей, прохожий, заглянув в одну из низких каменных хижин, где занимались этим ремеслом, увидел бы маленькую собаку, которая бегала внутри колеса, приводя в движение мехи. В Юре деревни, рядом с которыми не было воды, часто использовали собак, чтобы приводить в движение машины. Обычно рабочая смена животного продолжалась два часа, после чего собака, немного обожженная летавшими вокруг искрами, будила свою сменщицу и затем могла делать что хотела. Люди работали до пятнадцати часов в день и часто расплачивались за это задержкой роста, близорукостью или скрюченными пальцами. Похоже, собаки были лучше приспособлены к этой работе. Так же как у наемных рабочих, опытные труженики обучали новичков: старые собаки показывали молодым, что надо делать. Щенки одновременно сосали суку-мать и бегали в колесе, обучаясь семейной профессии. Эти рабочие собаки были ценными членами семьи, и часто в семейных альбомах есть их фотографии.
Другой распространенной профессией собак было тянуть тележку. В некоторых департаментах еще долго после того, как использование собак в качестве тягловой силы было запрещено, они возили на тележках молоко, фрукты и овощи, хлеб, рыбу, мясо, письма, а иногда и детей-школьников. Тележка, запряженная собакой, была велосипедом и автомобилем бедняка. В близком к нам 1925 году по департаменту Луаре, который расположен к югу от Парижа, бегало намного больше тысячи собак в упряжках. Чем более ровной была местность, тем больше в ней было тележек на собачьей тяге (их применение было заимствовано из Нидерландов), хотя в Первую мировую войну собаки могли подвозить пулеметы к окопам и увозить обратно раненых. Тележки на собачьей тяге, как и другие спокойные транспортные средства, исчезли с дорог, когда появился автомобиль: не каждая собака могла спокойно вынести внезапный рев двигателя.
Сейчас о городских собаках думают в основном как об опасном источнике экскрементов. Во Франции больше 8 миллионов собак, из них 200 тысяч в Париже, они производят 80 тонн экскрементов в день и становятся причиной тысяч переломов рук и ног. В те времена, когда навоз приравнивали к золоту, это не слишком беспокоило людей. А сами собаки были веселой частью городской жизни. Даже известный поклонник кошек и эстет Шарль Бодлер любил смотреть на работающих собак, которые спешат по своим делам, «куда их влекут блохи, страсть, нужда или долг»; «сильные и решительные собаки, запряженные в тележки… своим торжествующим лаем показывают, как они довольны и горды тем, что соперничают с лошадьми». «Героизм современной жизни» был свойством не только человеческого рода.
«Я славлю тех бедствующих собак, которые бродят по извилистым ущельям огромных городов или говорят покинутому человеку взглядом своих блестящих умных глаз: «Возьми меня с собой, и, может быть, сложим что-то похожее на счастье из наших двух несчастий!»
Этот нежный род счастья люди в прошлом испытывали чаще, чем в наши дни, когда животные стали частью линий по производству продуктов. Раньше коровы и лошади жили по соседству со своими хозяевами. Иногда в стене, разделявшей хлев и дом, прорезали большие отверстия, чтобы животные могли видеть, что происхо дит рядом, а люди – беседовать со своими товарищами по работе. Высокие покрытые щетиной свиньи Бретани играли с детьми и имели имена. В 1815 году шотландский писатель сэр Арчибальд Элисон, находясь в Центральной Франции, с удивлением обнаружил, что в каждом крестьянском доме живет «очень пестрое и разнородное общество живых существ». «Свиньи здесь, видимо, настолько привыкли встречать в домах дружеский прием, что, если случайно их не впускают внутрь, нетерпеливо стучатся в дверь пятачком».
Неудивительно, что с животными, которых нарекали именами, наряжали для похода в церковь и впускали в дом, обращались хорошо – или, во всяком случае, не более сурово, чем хозяева обращались с собой. Многих животных, которые постарели и перестали приносить пользу в поле, кормили до их смерти. В любом случае навоз был ценнее, чем мясо. Хозяева говорили со своими животными и пели для них. В некоторых местностях во время пахоты можно было услышать на полях странное пение. Хороший пахарь, чтобы быки шли с постоянной скоростью, пел песни, сочиненные так давно, что они казались пришедшими из другого времени; каждая фраза кончалась очень длинным дрожащим звуком, который был на четверть тона выше.
Это пение было известно в разных частях страны и всюду было очень похожим, но имело много разных названий: kiauler, tioler, brioler, bôler, roiler, bouarer, arander (киоле, тиоле, бриоле, боле, руале, буаре, аранде). К концу XIX века оно сохранилось только в «отсталых» краях, например в Берри и Морване, а слово quiaulin («киолен») стало означать деревенского мужлана. Все это заставляет предположить, что песни пахарей имели очень древнее происхождение. Возможно, они были последними сохранившимися звуками человеческой речи доримской Галлии. Мнение, что когда-то животные разговаривали с людьми, было не таким фантастическим, как кажется.
Самым необычным животным, жившим вместе с людьми, был пиренейский бурый медведь. В дальних долинах области Кузеран приезжие с тревогой смотрели на то, как дети играют с медвежатами. Эти медвежата всегда были сиротами. Чтобы добыть их, охотник заворачивался в три слоя овечьих шкур и вооружался длинным ножом. Когда медведица вставала на дыбы и обхватывала передними лапами закутанного человека, он одной рукой отводил в сторону ее челюсть, а другой вонзал нож ей в поясницу и оставался стоять в ее объятиях, пока медведица не падала мертвой. Медвежат он забирал и приносил в деревню, и они росли там вместе с детьми и скотом, пока не вырастали настолько, что их можно было учить. Такой пленный медведь никогда не впадал в спячку, но удивительно мало ел, и его содержание обходилось дешево.
Медведей из Жарден-де-Плант в Париже дрессировали множество людей из разных мест, и поэтому они показывали удивительно много фокусов. У пиренейских танцующих медведей репертуар был меньше: они танцевали с палкой и иногда представляли маленькие сценки – военный парад или стреляющий взвод солдат. Крестьяне из кузеранских долин научились – вероятно, у цыган, – как заставить медведя выполнять движения по звуку флажолета (маленькой флейты), а потом немного улучшили первоначальный трюк. В Эрсе даже была деревенская школа для медведей, где медведь постарше был чем-то вроде старосты класса. Обучение продолжалось примерно год. В день окончания школы медведя привязывали к дереву и продевали ему сквозь челюсть сзади зубов железное кольцо.
Некоторые из этих животных могли пародировать человека – волоча лапы и вытягивая морду, они преодолевали огромнейшие расстояния – добирались до Германии, Великобритании и даже Южной Америки. Для зрителей, которые смотрели эти грустные представления, частью аттракциона, несомненно, был сам вожак, первобытное существо с дальней окраины Франции. Существовала поговорка: «Сложение как у медвежьего вожака»; так говорили о слабом и бедно одетом человеке маленького роста.
Эти односторонние феодальные отношения хозяина с медведем были важнее для человека, чем тот крошечный доход, который приносил ему зверь. В городах и деревнях, жители которых часть года были отрезаны от мира, согнуты страхом перед лавинами и раздавлены тяжелым грузом скуки, даже опасный дикий зверь был желанным гостем. Один чиновник приехал в пиренейскую горную деревню, и там его привели к старой женщине, которой была нужна помощь. Она и ее муж вырастили танцующего медведя, но у медведей бывают вспышки гнева, и питомец искалечил ее мужа так, что тот умер.
