Сомюр они покинули в десять часов вечера. В Блуа им подали на завтрак клубнику, дыню и слабо обжаренные сосиски andouillettes, и как раз в этот момент кучер крикнул, чтобы пассажиры занимали свои места. Жюльетта Друэ заподозрила, что за этим кроется обман. (Хозяева гостиниц часто делили прибыль от несъеденных кушаний с водителями дилижансов.) В три часа дня во вторник они прибыли на открытый в мае того же года железнодорожный вокзал Орлеана.
«В 4 часа мы находились на подъемнике, который поднимает дилижанс на что-то вроде пола с четырьмя колесами. Дилижанс прочно прикреплен к этому полу цепями и железными зажимами… мы проехали несколько станций, большинство – без остановки… На самых крупных станциях есть буфеты с очень хорошим ассортиментом очень аппетитной еды».
Они приехали в Париж в восемь часов вечера во вторник, через семьдесят четыре часа после того, как покинули Рошфор, и через шесть дней после того, как дочь Гюго была похоронена в Вилькье, на кладбище, которое возвышается над Сеной.
Последний отрезок пути в дилижансе, прикрепленном к железнодорожной платформе, которая двигалась со скоростью 18 миль в час, был переездом из одной эпохи путешествий в другую. Скоро поезда опустошат дороги и разорят придорожные гостиницы. Они закроют для путешественников обширные участки страны, при этом создавая у пассажиров впечатление, что теперь Франция готова для новых открытий.
Гюго уже заметил это постепенное исчезновение Франции. Воскрешая в памяти свои далекие поездки, он видел перед собой только лошадиный зад, плеть форейтора, крылья ветряной мельницы над головой и мундир солдата, просившего показать паспорт. Вместе с Жюльеттой Друэ он ездил в дилижансе на юг, в Бордо, где увидел мост с семнадцатью арками, Королевскую площадь на берегу реки и целый лес мачт и снастей – видимо, знак того, что хозяйственная жизнь во Франции начиналась, когда эта страна бросала взгляд за свои границы, а не внутрь себя. «150 лиг за тридцать шесть часов – и что я видел? Я видел Этамп, Орлеан, Блуа, Тур, Пуатье и Ангулем».
Но эти города во внутренней части страны сжались в его уме до картинок, мелькавших в окне дилижанса, как в волшебном фонаре. Орлеан – свеча на столе и тощая девушка подает тощий суп. Блуа – мост. Тур – циферблат, на котором стрелки показывают девять утра. Пуатье – утка с репой на обед. Ангулем – газовый фонарь и театральная афиша. «Вот что такое Франция, когда ты видишь ее из окна почтовой кареты. Как же она будет выглядеть, если смотреть на нее с железной дороги?»
Сжатие времени и притяжение Парижа были не просто физическими и политическими явлениями. Писателям, которые начинали открывать Францию в эпоху современного комфорта, приходилось разматывать дорогу, пейзаж за пейзажем, словно ленту, которая теперь была скатана туго, словно пружина в часах. В конце 1840-х годов Жерар де Нерваль отправился из Парижа в Брюссель, в гости к своему другу Александру Дюма. Он ехал туда по старой дороге Париж – Фландрия восемь дней. Железная дорога оставила без работы компании дилижансов. Сохранились лишь омнибусы, ходившие на короткие расстояния. Раньше эта же поездка в дилижансе занимала три дня. Теперь, когда появились железные дороги, путешествие стало медленнее, чем прежде.
Сам Гюго открыл для себя свое любимое транспортное средство в 1821 году, когда отправился из Парижа в Дрё повидать девушку, на которой надеялся жениться. Через день после прибытия туда он написал Альфреду де Виньи про это средство передвижения, которое открыло перед ним новые картины природы и произвело переворот в его взглядах на мир: «Итак, со вчерашнего дня я здесь, осматриваю Дрё и готовлюсь отправиться в путь по дороге на Нонанкур. Весь путь сюда я проделал пешком под жгучим солнцем, по дорогам, где нет ни тени, ни укрытия. Я совсем без сил, но очень горд тем, что прошел 20 лиг на своих ногах. Я бросал полный жалости взгляд на каждую карету, которую видел. Если бы ты был со мной, то увидел бы такое наглое двуногое существо, каких не видел никогда. Когда я думаю, что Александр Суме должен брать такси, чтобы добраться от Люксембургского сада до шоссе Д’Антен, у меня возникает искушение поверить, что я принадлежу к высшей породе живых существ. Этот опыт доказал мне, что человек может использовать свои ноги для ходьбы».
13. Колонизация
Новые дороги и железнодорожные пути, проникшие в сердце Франции XIX века, не были волшебными тропами в мир, где нет времени. В больших городах исторические события были отмечены памятниками, словно даты в календаре – листками. Когда житель такого города попадал в маленькие уединенные поселки или деревни, которых он больше никогда не увидит, ему легко было поверить, что он открывает для себя чудом сохранившееся прошлое. Но сельская местность, так же как Париж Бодлера, менялась «быстрее, чем человеческое сердце».
Кажется, что туристы, которые исследовали Францию за последние триста лет (этому посвящены главы 15 – 17), изучили ее всю, до самых потаенных уголков. В действительности они видели только часть долгой истории этой страны. «Открывая» для себя провинции и «покоряя» Альпы, они путешествовали по нескольким твердо установившимся маршрутам. Они видели выгоды и неудобства режимов, которые приходили и уходили как погода. Туристы-иностранцы говорили о Франции и «французах» вообще, забывая, какой узкой полоской был их путь в масштабах всей страны. Они видели поля сражений и крепости, но не замечали бесконечную войну людей с окружающей средой.
Физическое преобразование Франции и бурные взаимоотношения ее народа, государства и земли почти не видны на заднем плане альбомов с зарисовками туристов и их почтовых открыток, но тогдашние туристы, так же как и нынешние, были частью древнего процесса созидания и разрушения, который начался, когда еще не было не только Франции, но даже Галлии. Перед тем как здесь будут описаны их приключения, нужно взглянуть на этот процесс – на фон картины без рамки и без улыбающихся лиц.
Ночью 29 апреля 1832 года зафрахтованный пароход бросил якорь у безлюдного берега, у подножия холмов Эстак, в 9 милях от Марселя, если плыть по заливу. Шлюпка с парохода высадила на сушу пассажирку, закутанную в мужской плащ. Женщина осталась стоять на берегу, дрожа на прохладном морском ветерке и дожидаясь, пока настанет день и всадник привезет ей новости из Марселя. Когда гонец прискакал из освещенной зарей дали, она надеялась услышать, что ее приезд стал искрой, воспламенившей восстание сторонников королевской семьи. Это восстание, надеялась она, охватит и юг Франции. Тогда – каким именно образом, она не могла описать, – во Франции снова воцарится монарх из рода Бурбонов.
Десять предыдущих лет эта женщина, герцогиня де Берри, молодая мать наследника Бурбонов, объезжала всю Францию, открывая благотворительные учреждения, очаровывая людей любых политических взглядов и задавая тон высшему обществу. Она приезжала купаться в океане на новый курорт в Дьепе, заманивая тем самым отдыхающих в маленькие рыбацкие порты на Ла-Манше. Благодаря герцогине на этом побережье возникали новые курорты. Она освещала места, которые посетила, блеском французской истории: в 1820 году, когда ей было 22 года, на ее глазах фанатик убил ножом ее мужа на ступенях Парижской оперы. Через семь месяцев она родила мальчика, которого роялисты называли последним из Бурбонов, именовали его «Дитя чуда», «нежный цветок, вырастающий из могилы», «росток, который станет стеблем» (В. Гюго).
