Первоначальной причиной заселения холмов был страх. Это он заставил марсельцев открыть для себя и колонизировать холмистые окрестности города. Они поступили как их предки, которые спасались бегством от пиратов в деревни-крепости, расположенные выше побережья. Если горожане предполагали, что корабль, который вошел в их порт, принес с собой заразную болезнь, они перебирались на холмы. Но ужасная эпидемия 1720 года распространилась далеко за пределы города и преодолела чумную стену высотой 7 футов и длиной несколько миль, построенную в департаменте Воклюз. Главной задачей хижин-cabanons было делать жизнь приятнее. Это была колонизация ради удовольствия, не ради выгоды. Именно таким образом расширялось большинство городов Южной и Центральной Франции.
Семья Поля Сезанна и его земляки из Экса наслаждались своими экономически неразвитыми сельскими окрестностями так же, как это делали римские основатели их города. Местность вокруг горы Сент-Виктуар усеяли каменные сельские дома, мастерские художников и рестораны под открытым небом. Вокруг Нима тоже был пояс загородных домиков, но там они назывались mazets.В Сете и Безье их название было baraquettes, в Йере и Тулоне – villas, bastidons и bastidettes. В каждом таком домике были стол, несколько стульев и клочок земли, где росли олива, фиговое дерево или миндальное дерево и несколько виноградных лоз, которые и давали виноград, и служили украшением. Кроме этого, нужно было мало – какой-нибудь музыкальный инструмент, набор boules (шаров для игры) и ружье, чтобы охотиться на птиц. В будние дни недели белые стены домиков сияли на холмах, как крошечные маяки. В субботу или воскресенье марсельцы покидали зловонный порт – кстати, его зловоние усиливали сточные воды, которые стекали с покрытых домами холмов, – и уходили к себе в cabanon. Рядом с хозяином шел осел, который вез в корзинах еду и детей, а на спине – старика или старушку.
Такой же радостный исход из города в окрестности можно было увидеть на берегах Роны, на лионских холмах и в Оверни от Клермон-Феррана до Тьера, где торговцы и лавочники часто покупали маленький виноградник с одноэтажным домом (такой дом назывался tonne или tonnelle). Там они устраивали праздник в честь урожая и тратили свои доходы на пиршества для друзей и соседей. По словам знатока Оверни в «Портретах французов, написанных ими Самими» (1840 – 1842), овернцы, которых считали скупыми, на самом деле просто экономили ради этих нескольких дней великолепия и расточительности. «Хозяин не будет удовлетворен, если, когда гости начнут вставать из-за стола, их способность передвигаться не окажется значительно ослаб лена».
Дальше к северу более холодный климат заставлял окрестности городов развиваться иначе. До конца XIX века отдыхать в субботу и воскресенье за городом было привилегией буржуа, но все же это была нормальная часть жизни и для многих тысяч людей. В популярных журналах публиковались советы, как обустроить maison de campagne (деревенский дом) – так называли и домики, и усадьбы. Авторы статей подсказывали, как надо ухаживать за цыплятами, как выращивать хризантемы, как разгонять деревенскую скуку. «Великий исход» – массовый, как миграция насекомых, летний выезд парижан за город, который создает на дорогах пробки длиной 100 миль, имеет долгую историю. Согласно одному подсчету, сделанному в середине 1830-х годов, в то время каждое лето из Парижа уезжали на отдых 30 тысяч человек.
До появления железных дорог строительство летних домов возрождало доисторические пути расселения людей: загородные жилища возникали вдоль рек с высокими берегами и известняковыми пещерами. Опустевшие когда-то берега Сены перед Французской революцией стали застраиваться виллами. Южные склоны Луары и ее притоков украсились роскошными сельскими домами. Эти первоклассные коттеджи с кухнями и комнатами для прислуги были рассчитаны на английских туристов, которые съезжались туда полчищами. Они платили тысячу франков, чтобы снять дом на шесть месяцев, и даже больше, если хотели получать фрукты. К концу XIX века люди уже превращали пещерные жилища презренных троглодитов в дома для праздничного отдыха. Рассказывали, что в одной пещере возле Тура была устроена анфилада комнат в стиле ампир, с лепными украшениями и подлинными скульптурами эпохи ампира.
Развитие пригородов и городов-спутников не вызывало той тревоги, с какой британцы Викторианской эпохи смотрели, как их города растекаются, словно пятна, по сельской местности. Каждый, кто по пути в Париж или из него проезжал через Шампань, Бри, Бос, Солонь или поля севера Франции, чувствовал, что она очень просторная страна, и это чувство было нелегко забыть. Может быть, именно потому, что французы знали, как выглядит обезлюдевшая земля, многих из них тревожил медленный рост населения. В стране «пустых просторов» мысль об освоении новых земель воодушевляла и ободряла человека. Когда будущий Наполеон III разрабатывал план«уничтожения бедности» при помощи образцовых фабрик и ферм, которыми он собирался покрыть Францию, он с радостью представлял себе, что эти его «колонии» займут все свободные земли во Франции и колонисты будут вынуждены селиться в Алжире и Америке.
До конца XIX века во французской литературе редко встречалось то чувство, которое в английской выразил Уильям Вордсворт словами: «Куда бы путник ни направил шаг, он видит, что нагая пустыня уничтожена или исчезает» (1814), «Неужели ни один уголок английской земли не свободен от безрассудного нападения?» (1844).
Самая известная французская элегия на тему изменений в пейзаже создана Виктором Гюго и называется «Печаль Олимпио» (1837). В ней идет речь о доме сторожа возле Бьевра, в 8 милях к юго-западу от Парижа; в этом доме Гюго когда-то снимал комнату для своей любовницы. Изменения, которые описывает Гюго, английский поэт вряд ли посчитал бы достойными упоминания. Крутую песчаную дорогу, на которой его любимая оставляла следы своих ног, теперь замостили. Колеса телег протерли борозды на верстовом столбе, на котором она сидела, ожидая любимого. Вокруг родника построена стена. И другие знакомые места приходят в дикое состояние: «Здесь лес исчез, а там он вырос», «Наши комнаты из листьев теперь – густые заросли». Не заметно никаких признаков того, что в Бьевре однажды будут хлебозавод, технопарк компании Burospace, подразделение полицейского спецназа RAID и автостоянка имени Виктора Гюго.
Наши поля, наши тропинки и наши укрытия
достанутся другим.
Твой лес, моя любимая, теперь принадлежит
незнакомым людям.
Индустриальная колонизация тоже оставила сравнительно мало следов во французском искусстве и литературе. В Париже в 1830-х годах уже происходила деиндустриализация: мастерские выезжали из столицы, а спекулянты недвижимостью въезжали в нее. До последних лет XIX века французы писали о трубах фабрик и плывущих по небу пухлых облаках угольного дыма как о чем-то новом и интересном. Иссохшие, покрытые морщинами толпы фабричных рабочих считались бесчеловечным исключением, а не предвестниками будущего.
Долина реки Жье (Gier) между Лионом и Сент-Этьеном – когда-то полоса черных осколков камня – теперь была усеяна плоскими дымными лачугами. Лошади тянули шахтерские вагонетки из города Андрезьё, который находится с другой стороны от Сент-Этьена, по рельсовой дороге, которая не шла прямо через холмы, а огибала каждую неровность местности, словно проходила по горам. (Это была первая железная дорога во Франции, ее открыли в 1828 году, а пассажирское движение по ней началось в 1832 году.) Однако, как заметил в 1858 году один много путешествовавший турист-француз, эта «маленькая пустыня» была ничто по сравнению с окутанной смогом Британией или с шахтерскими и фабричными районами во Фландрии и Арденнах. Здесь деревьев было больше, чем труб, травы больше, чем угольной пыли, и можно было «отлично видеть небо». Даже Лион, где постоянно дребезжали 60 тысяч ткацких станков и «поднимались в небеса целые реки угольного дыма» (Бодлер), не мог расширяться свободно: он был зажат в тесном пространстве между последними складками Центрального массива и краем плато Домб и в то время все еще сильно зависел от семейных мастерских, разбросанных по его сельским окрестностям.
