В прусском ландтаге сто шестьдесят депутатов-нацистов подрались с восемьюдесятью коммунистами. В ход пошли столы, стулья и чернильницы. «Мы пели «Хорста Весселя», – торжественно говорил Геббельс. – Это всего лишь предупреждение. Это всего лишь способ заставить нас уважать. Зал выглядел как после опустошительного набега. Но победа была за нами».
Он был настолько горд, что тотчас же позвонил фюреру, чтобы сообщить ему добрые вести. «Он в восторге! – записал Геббельс на другой день после того, как Гитлер заставил его снова и снова пересказывать «новость». – Я должен был доложить во всех подробностях, и он от удовольствия потирал руки. Политическое значение инцидента трудно переоценить».
На какое-то время отряды СА были запрещены в Берлине, и Геббельс надеялся, что подвернется случай устроить беспорядки, он чуть ли не из кожи лез. «Вечером я зашел в большое кафе на Потсдамерплац в компании пятидесяти бойцов СА. Невзирая на запрет, они были при полной форме, и мы рассчитывали, что события будут развиваться бурно. Как было бы приятно, если бы явилась полиция, чтобы их арестовать… К сожалению, они не удостоили нас такой чести. Мы спокойно прошествовали через Потсдамерплац на Потсдамерштрассе. Полицейские сначала изумленно вскидывали брови, а потом стыдливо отводили глаза».
Намного больше повезло Геббельсу со студентами Берлинского университета. Они возмутились тем, что рядом с ними учатся евреи, и потребовали изгнать их. Берлин был потрясен. Ничего подобного никто не мог припомнить.
Тем временем борьба с Брюнингом продолжалась с нестихающей яростью. «Мы должны свергнуть его во что бы то ни стало». И он действительно был свергнут, но не из-за происков Геббельса, а благодаря человеку, которого Брюнинг, не жалея сил, защищал как очередного рейхс– президента, – из-за фельдмаршала фон Гинденбурга. Старик, стараясь покрыть своих приятелей-юнкеров, которых канцлер хотел привлечь к ответственности за разбазаривание общественных фондов, объявил ему о своем недоверии. Брюнинг подал в отставку.
Уже через четыре часа после этого Гинденбург принял Гитлера и Геринга, чтобы сообщить им новость, которую они уже и так знали. Старый рейхспрезидент сказал, что новым канцлером будет назначен Франц фон Папен и что он надеется на их с Гитлером взаимопонимание. Гитлер в ответ пробормотал что-то невразумительное, а Гинденбург, не поняв его, довольно кивнул. Он был рад, что Гитлер не возражает.
О Франце фон Папене практически ничего не было известно. Он состоял в Католико-центристской партии, но не играл в ней ровным счетом никакой роли. Он придерживался более правых взглядов, чем Брюнинг. Он был промышленником, и его дела процветали. Он был тесно связан с рурскими магнатами и имел влияние на владельцев стальных картелей. Как офицер в отставке, он был вхож в круг Гинденбурга. Президент питал к нему глубокое почтение.
Лишь один случай в его карьере получил изрядную огласку. Во время Первой мировой войны он, будучи военным атташе при посольстве Германии в Вашингтоне, занимался сбором информации и подрывной деятельностью в Соединенных Штатах. Однажды он оставил свой портфель в нью-йоркской подземке, из-за чего в руки американцев попали списки его агентуры. В результате его отозвали. Такая оплошность поставила бы крест на его политической карьере где угодно, но только не в Германии.
Геббельс пришел в ярость от назначения фон Папена. Их опять надули. Опять приходилось ждать, а время уходило. Экономический кризис, который так помог нацистам, теперь грозил им неприятностями, так как ущемлял интересы кругов, которые их финансировали. Некоторые компании, первоначально субсидировавшие движение, обанкротились. «И.Г. Фарбениндустри» была вынуждена вдвое сократить выплату дивидендов акционерам.
4
3 июня 1932 года рейхстаг был распущен еще раз. Новые выборы назначили на 31 июля. Геббельсу снова пришлось запускать свою пропагандистскую машину, нельзя было терять ни минуты. «Мы должны делать наше дело везде: когда стоим, идем, едем в машине или летим в самолете, – отметил он 1 июля. – Можно вести дискуссии везде: на лестницах, в коридорах, в дверях или по дороге на вокзал. Ни минуты на отдых. Мы облетим и исколесим всю Германию вдоль и поперек. Мы прибудем за полчаса до митинга, а может, и позже. Мы взойдем на трибуну и будем говорить.
Публике наплевать, что было с оратором до того, как он открыл рот. Ей станет скучно, если он будет не в форме, если в его речи не будет задора, если он не найдет нужных слов. А он все это время изнемогает от жары, пытается собрать воедино мысли. Акустика отвратительная, не хватает воздуха, голос становится хриплым. Но на другой день ушлые газетчики напишут, что оратор, к сожалению, «был вялым даже больше обычного»…
По окончании выступления вы чувствуете себя так, словно парились в бане в теплой шубе. Вы бросаетесь в машину, трясетесь еще два часа по скверным дорогам, прибываете на место в два часа ночи, до четырех обсуждаете партийные дела, а в шесть садитесь на берлинский поезд. И тут болтливый сосед разбудит вас, чтобы дружеской беседой развеять вашу скуку…
Назад, в Берлин… Два дня я диктую тексты для плакатов, брошюр, статей. Я падаю с ног от усталости. А еще пишу речь для радио».
Иногда случалось даже так, что проявления народной любви, столь желанные в обычной обстановке, действовали ему на перевозбужденные нервы. Он вернулся с митинга смертельно усталый и рухнул в постель в надежде немного поспать. Но не тут-то было. «В восемь утра перед гостиницей выстроился хор девушек и отчаянно затянул старинные баллады. Не скажу, что я получил удовольствие».
Однако не всегда и не везде нацистов встречали радушно. Как-то вечером Геббельс проезжал через свой родной город Рейдт. «Негодяи перекрыли дороги. К счастью, было так темно, что мы проскользнули неузнанными. Коммунисты развесили плакаты с угрозами, что живыми мы оттуда не уйдем».
А утром «перед гостиницей собралась шумная толпа. Полиция не стала вмешиваться, заявив, что в ее обязанности не входит защищать оппозицию. Вот как обстоят дела в Германии… В конце концов нам пришлось вызвать отряды штурмовиков и СС, чтобы очистить улицы. Разумеется, они не стали церемониться. Наши люди рассвирепели не на шутку, и я был вынужден покинуть свой родной город как беглый преступник, осыпаемый проклятиями и презрением. Вслед мне летели камни».
9 июля 1932 года, выступая перед стотысячной толпой на самой большой берлинской площади Люстенгартен, Геббельс, наконец, решился взяться всерьез и за фон Папена. «Я прошу немецкий народ задуматься над последними четырнадцатью годами стыда и позора, упадка и политического унижения… Что изменилось за прошедшие несколько недель? Ничего! Единственное отличие лишь в том, что у тех, кто нами правит, теперь другие лица. А с экономикой дела обстоят по-прежнему – хуже некуда. Новое правительство не приняло никакой программы общественных работ. Нищета растет, и голодный не знает, где ему удастся поесть в следующий раз…»
31 июля состоялись выборы. Нацисты одержали свою самую крупную победу, более чем вдвое улучшив результат двухлетней давности. В новом рейхстаге они получили 230 мест – больше, чем любая другая партия. Вторыми были социал-демократы со 133 мандатами, третьими – коммунисты с 89.
