Тогда Геббельс собрал в своем министерстве всех редакторов и разъяснил им, что им не следует «бояться», что некоторая доля критики им дозволяется, главное – не перейти в разряд Kritikaster. В заключение Геббельс добавил, что они всегда могут заглянуть к нему посоветоваться и поспорить.
Дураков понимать Геббельса буквально не было, потому что собравшиеся были стреляными воробьями. Но Эйм Вельк, хорошо известный писатель и редактор крупнейшего еженедельника «Грюне пост», набрался храбрости и написал язвительную статью. Там он прежде всего высказал глубокую признательность Геббельсу за предложенную честь поспорить с ним лично, но – увы! – «сие невозможно». «Геббельс великий человек, он живет в огромном доме, там пропасть комнат и вокруг снуют толпы людей. Я честно явился в дом с тысячью окон и тысячью приемных. В каждой из них я спрашивал, как же нам дальше делать газету…»
Как только Геббельсу донесли о статье, он тотчас же наложил вето на выпуск газеты, приостановил ее печать на неопределенное время и отозвал издательскую лицензию, а автора отправил в концлагерь.
Позже Велька выпустили и даже позволили снова вернуться в ряды газетчиков. Понадобились согласованные усилия множества людей, чтобы Геббельс пусть и нехотя, но переменил свое мнение. Он уже был совершенно не способен понять, что, прибегая к насильственным мерам, он подрывает собственный авторитет. Знакомые Геббельса, в том числе одна пишущая дама из журнала мод, пытались его переубедить. Дама доказывала ему, что, раз уж он так часто просил указывать ему на ошибки, то теперь надо не обижаться, а радоваться. Геббельс с трудом верил собственным ушам. В конце концов, он член правительственного кабинета и его достоинству будет нанесен урон, если всякий станет над ним насмехаться!
За один год Геббельс далеко продвинулся, продвинулся в отрицательном смысле. Вместо того чтобы обрушиться на Велька со всей своей иронией и тем самым поставить его на место – для такого мастера полемики, как Геббельс, это не составило бы труда, – он поддался вспышке гнева и не стал искать в свою пользу аргументы интеллектуального плана. Он отказался от литературного творчества, потому что стал диктатором. Он отказался от борьбы, потому что проигрывал.
После случая с Эймом Вельком желающих уклоняться от предписанной линии больше не находилось, вследствие чего общий дух журналистики деградировал. Вот почему в октябре 1934 года Геббельс разослал секретное указание всем редакторам и настоятельно предупреждал их против чрезмерного преклонения перед партией и официальными лицами. «Печать однообразия должна быть смыта с лица немецкой прессы».
9
Однако не со всеми Kritikaster можно было покончить одним махом, как с газетчиками. 17 июня 1934 года вице– канцлер фон Папен выступил перед преподавателями и студентами Марбургского университета и произвел сенсацию. С подкупающей откровенностью он заявил, что среди населения Германии растет недовольство, что бесполезно приукрашивать действительное положение вещей и тем более совершенно бессмысленно постоянно твердить немцам, что им надлежит думать и чувствовать.
Это был прямой выпад против Геббельса, хотя фон Папен не упоминал никаких имен. Через полчаса после происшествия кто-то из министерства уже сообщил по телефону содержание речи Геббельсу. Тот немедля отдал всей немецкой прессе распоряжение не печатать ни слова из выступления фон Папена. Затем сам приготовил ему публичный ответ. «Жалкие пигмеи! – кричал он. – Нация еще не забыла те времена, когда вы, господа, восседали в креслах и правили страной!»
Через две недели в доме доктора Эдгара Юнга, личного секретаря фон Папена и подлинного автора марбургской речи, появились гестаповцы. Его увели с собой, и больше его никто никогда не видел. С самим фон Папеном расправиться было невозможно – ему покровительствовал сам Гинденбург и военные.
Генералы тоже стояли в положении Kritikaster по отношению к Геббельсу. Они были недовольны тем, что Гитлер создал свою личную армию, и дали фюреру понять, что его штурмовые отряды должны быть или расформированы, или, по крайней мере, уменьшены до безопасной численности. Особенную ненависть вызывал в них капитан Эрнст Рем, начальник штаба СА, и они желали избавиться от него навсегда.
Гитлер и в самом деле избавился навсегда и от Рема, и от сотен других главарей СА во время «ночи длинных ножей» – кровавой чистки 30 июня 1934 года. Закулисное действие этого массового избиения так и не стало достоянием публики. По слухам, Геббельс обсуждал с Ремом возможность нового переворота, но с ведома Гитлера или без его ведома – неизвестно. Сам фюрер долго колебался, к кому ему примкнуть: то ли к армии, то ли к самому радикальному крылу своей партии
[44]. Кое-кто считал достаточным доказательством участия Геббельса в «заговоре» тот факт, что Геббельс в течение тридцати шести часов неотлучно находился при фюрере из опасений, что и его могут ликвидировать.
Однако беспокойство Геббельса можно объяснить более простыми причинами. Многие жертвы кровавой резни были людьми, которые еще несколько дней назад считались близкими друзьями фюрера и его верными последователями. Расправа с ними ставила перед Геббельсом труднейшую пропагандистскую задачу. Нельзя было сделать вид, будто ничего не случилось, когда по всему рейху рыскали эсэсовцы и устраивали массовые казни.
Фрицше подробно описывает, как и какое решение принял Геббельс. «Во второй половине дня 1 июля я стоял у окна в своем кабинете и видел, как доктор Геббельс вышел из рейхсканцелярии. Вскоре он зашел ко мне, что случалось нечастно. Его большие глаза полыхали огнем. Он молча протянул мне визитную карточку Гитлера. На обратной стороне был записан короткий текст, который я смог расшифровать только с помощью доктора Геббельса. Это было сообщение о смерти Рема. Заканчивалось оно словами: «Затем он был расстрелян».
Доктор Геббельс сказал:
– Опубликуйте.
Я ответил:
– Здесь не хватает одного слова.
– Какого?
– Трибунал.
– Его судили, но об этом не сказано.
– Я верю, что его судили по всем правилам, но нам, в расчете на будущее, чертовски важно сказать, что военный суд состоялся. Давайте добавим.
– Не могу. Фюрер передал мне текст в этом виде. Он сам его составил. Я не вправе изменить что-либо.
Я кивнул, как бы в знак согласия. Доктор Геббельс ушел. Я поднялся в зал телетайпов и продиктовал сообщение, включив в него слова: «По приговору трибунала».
Вдруг зазвонил телефон.
– Вы отправили сообщение?
– Да.
– Без изменений?
– Да.
Через несколько минут я услышал неровную поступь доктора Геббельса. Увидев мою приписку, он спокойным, но властным тоном потребовал тотчас же внести исправления, что я и сделал в его присутствии. Потом он обернулся ко мне и с проступившим на лице волнением спросил:
