Вилли сообщает своему доверчивому другу, что Англии совершенно не грозит голод и что германские подводные лодки вовсе не пустили на дно столько английских кораблей, как об этом говорят.
Курт возражает ему: «Потому что долгие летние дни неподходящее время для действий подводных лодок».
ВИЛЛИ: «А прошлой зимой фюрер сказал, что светлые летние дни – это то, что надо для них».
КУРТ: «В самом деле? Подумать только! Да-да, припоминаю, он так и говорил. Но ты скажи тогда, Вилли, какое время года лучше всего для подводных лодок?»
ВИЛЛИ: «Похоже, какая погода ни будет, им все не годится».
Курт не в силах слушать, как глумится его друг, и взрывается: «Тебя просто невозможно слушать! Как ты можешь смеяться над подобными вещами?»
ВИЛЛИ: «Ты прав, Курт, конечно, это отвратительно. Но нас, пропагандистов, уже тошнит, а чтобы нас не выворачивало, мы принимаем верное средство – глумимся над тем, к чему вас призываем».
7
В создании новой Европы под властью Германии Геббельс реально мог рассчитывать только на одно немаловажное обстоятельство: у союзников не было каких-либо конструктивных идей. В течение первых месяцев 1941 года он продолжал нападки на их правящие круги за «тот поразительный факт, что Англия ведет войну не на жизнь, а на смерть, и при этом ни один человек, ответственный за ее судьбу, не знает, за что она сражается».
Летом 1941 года, когда президент США Рузвельт и премьер-министр Великобритании Черчилль подписали Атлантическую хартию
[73], издевательствам и насмешкам Геббельса не было предела. Во время обычного утреннего совещания он зачитал сообщение о встрече двух государственных деятелей и когда дошел до того места, где описывалось, как Рузвельт и Черчилль запели церковный гимн «Вперед, Христово воинство!», то откинулся на спинку кресла и со смехом произнес: «Представляю, как два проходимца, воздев в притворном благочестии очи к небесам, ханжески гнусавят предусмотренный протоколом гимн, а их голоса дрожат от наплыва фальшивых чувств». К полному восторгу аудитории он продолжал высмеивать их в том же духе.
Досталось от него и журналистам, в подробностях описавшим, как были одеты Рузвельт и Черчилль во время исторической церемонии. «Представьте, господа, чтобы такое сделали наши корреспонденты! Вообразите себе фюрера, объезжающего войска в пробковом шлеме с москитной сеткой, в темных очках и белом тропическом костюме! И я спрашиваю вас, господа, разве это не выходит за рамки здравого смысла? Но только не для англичан. Они сохраняют серьезные мины, когда читают этот бред!»
В статье с характерным названием «Атака на здравый смысл» он поднимает на смех саму Атлантическую хартию. «Черчиллю и Рузвельту надо было пощадить себя и не встречаться на Атлантике, потому что в результате на свет появилась всего лишь жалкая и никчемная бумажонка… Вероятно, мозг людей, писавших декларацию, высох, как Сахара. Даже в самом кошмарном сне мы не могли представить себе, что плоды их встречи будут такими скудными и бесполезными».
Даже год спустя Геббельса выводил из равновесия тот факт, что «противники не имеют ясно очерченной концепции устройства новой Европы после войны». Можно только сожалеть, что в то время его пропаганде жилось легко.
Если действенности пропаганды Геббельса на оккупированных территориях мешало разнузданное поведение германских войск, то его попытки склонить зарубежную прессу к идее новой Европы потерпели провал по вине его собственного министерства, на которое корреспонденты взирали с растущей подозрительностью.
Их постоянно вводили в заблуждение тысячами различных способов. Хотя официально цензуры не существовало и репортерам якобы предоставлялась полная свобода сообщать в свои газеты что угодно по своему усмотрению, их корреспонденция тщательно перлюстрировалась. Если журналист писал что-либо, не устраивавшее Геббельса, чиновник из министерства приглашал его на обед и мягко журил за предвзятое отношение к Германии. Поскольку чиновник не мог признаться, что материалы зарубежных корреспондентов просматривались, ему приходилось выдумывать легенду, будто бы один из немецких журналистов читал репортаж «провинившегося» иностранца в одной из нейтральных стран. Против несговорчивых принимались более жесткие меры. Им отказывали в праве пользоваться телефонной связью с зарубежными странами и запрещали отсылать корреспонденцию телеграфом.
Бюро Шварц ван Берка, состоявшее на содержании нацистов, умело вводило журналистов в заблуждение, подсовывая им очерки о якобы действительных событиях
[74]. Другим распространителем фальшивок было загадочное Агентство зарубежной прессы Бемера, которое специализировалось на изобретении ложных слухов. После того как Геббельс одобрял состряпанную на тайной кухне «новость», ее внедряли в иностранные газеты через нейтральные страны. Материалы были любопытные, и порой они обманывали даже крупных нацистов, включая самого Гитлера. Во время одного из своих визитов к Гитлеру Геббельс застал его в состоянии исступления – тот радовался сообщению о том, что около Трондхейма пошел на дно британский крейсер. Присутствовавший при этом Риббентроп с нескрываемой гордостью похвастался, что он первым передал известие фюреру. Геббельсу пришлось пережить несколько довольно неприятных минут, прежде чем он решил признаться Гитлеру, что «новость» от начала и до конца была сфабрикована его людьми.
Другим способом использования зарубежной прессы в своих интересах был открытый или закамуфлированный подкуп журналистов. Корреспондентов снабжали табаком в количестве двадцати сигарет ежедневно. В двух клубах для представителей иностранной печати их превосходно кормили. Для репортеров из Балканских стран это было весьма существенно. Некоторые из них жили на широкую ногу, хотя их месячное жалованье не превышало ста марок. Министерство пропаганды охотно доплачивало им еще четыреста марок, триста марок давали некоторые рекламные агентства промышленных концернов, а ежемесячная дотация от кинокомпании УФА составляла двести марок. Кроме того, корреспондентам разрешалось заказывать в Швейцарии и Дании продукты, которые можно было с большой выгодой перепродать на черном рынке. К тому же они получали ценные подарки от Геббельса ко дню рождения и к Рождеству.
Однако никакие взятки, ни большие, ни мелкие, не могли купить журналистов, чей голос действительно имел важное значение. Они проявляли недюжинную храбрость, а особенно те из них, кто представлял оккупированные страны, хотя они и находились в полной власти Геббельса. Зачастую их репортажи об обстановке в Германии бывали более правдивыми и точными, чем статьи их коллег из нейтральных стран. Как ни странно, но с ними ничего не случилось. Возможно, Геббельс уважал бесстрашных журналистов и восхищался ими.
