Время подбиралось к полуночи. Статья заканчивалась: «Но новый "большой скачок" не мог не породить соответственной "волны прошлого ". И в тех же 1990-х годах Япония порождает последовательность коммерческих проектов, свидетельствующих о разрушении психического здоровья нации, о глубоких и пугающих социальных патологиях. Выпуск детских машинок для взрослых — последний акт этой исторической драмы, первый был связан с истерией "Тамагочи" в бумажной обложке, а между ними лежит еще один японский кибернетический проект, а именно—производство электронных домашних животных и специальных роботов — протезов для общения.
Во всяком случае, появились основания утверждать, что Япония вновь, как и сто лет назад, активно "теряет настоящее", причем на сей раз граница прошлого и будущего пролегает не по сословиям, но внутри психики каждого японца. В условиях надвигающегося постиндустриального кризиса это должно привести к сильнейшему "социальному перегреву".
Мне представляется, что в ближайшее десятилетие на японских улицах и площадях, в здании Парламента, внутри сил самообороны развернется настоящая гражданская война, которая будет интерпретирована внешними наблюдателями как схватка между сторонниками неоиндустриализации Японии и адептами постиндустриального развития страны. Я склонен думать, что эти эксцессы не положат конец амбициозному японскому проекту, но приведут к существенным изменениям характера политической жизни в стране.
Япония вновь вернется к паттернам поведения 1880 — 1945 гг.
И, если уж быть последовательным, надо предсказывать, что эпоха нестабильности сменится периодом экспансии, одним из этапов которой может быть столкновение на Тихом океане двух держав, первыми в мире вступивших в когнитивную (постиндустриальную) эру — Японии и России».
«Вот тебе и Редактор». Как-то тогда со смертью коллеги и чудесами чужой разведки он особо не вчитывался. Слова словами... Первый со вздохом внес в докладную записку часть этих мыслей и понял, что очередная петля времени захлестывает его все туже. Одной яростью тут не обойдешься. Придется укреплять фасад, а там и бастионы.
Начиналась война.
МУСОРНЫЙ ВЕТЕР
По осенним годам тяжела тишина —
Словно кто-то вот-вот постучится,
И пускай уж — зима, если будет весна,
А не дай Бог, весны не случится?..
И уже не спасает ни дом, ни очаг,
Не влекут корабли и вагоны,
И то слева, то справа на штатских плечах
Проступают погоны, погоны, погоны.
М. Щербаков
Мы уходим (1)
2006 год, март
Миса спускалась с гор медленно, не потому что устала, а потому что хотела растянуть этот час свободы. Ветерок дул ей в лицо, и волосы развивались, падая на глаза. Она не закалывала их, она просто шла навстречу городу, вот он уже виден, подступает своими бензоколонками и домиками на шоссе. В машине придется переодеться в форму, которая очень идет ей, но ненавистна, потому что требует ежесекундного выбора и действия, пока не упадешь и не заснешь на недолгие шесть часов, а так хочется пожить бездумно, как ветер.
Русские такие странные. Они совсем не умеют работать и выбирать из лишнего нужное, как она, но проколы в небе даются им легко, как вдох, и они тащат оттуда все подряд, заставляя ее, Мису, кропотливо сверять их фантазии со своими выверенными сеансами связи. Она хотела быть историком, а не военной. Она хотела. Когда нога вступила на асфальт, «хотела» кончилась, Миса села в машину, переоделась за минуту десять — невероятно медленно — и рванула к офису на краю Осаки: невзрачному, как их жизнь, заросшему кустами подъезду с глазом и грифельной дверью, где нужно было оставить отпечаток, чтобы войти, а иначе просто перемажешься об закрытую, обшарпанную, заплесневевшую местами дверь. Глупость. Все вокруг знали, что сюда ходят военные. Они же в форме. В комнате она повесила френч, села за стол и стала быстро писать. Когда ей приходилось сдавать диктофонные отчеты, она смущалась. Письменная речь была ей близка со школы. Она не ошибалась в словах, не путалась в метафорах и обладала таким холодным и одновременно ярким стилем изложения, что учителя прочили ей литературную карьеру, но ее саму недолюбливали, как обычные люди не любят то, чего не бывает. Она не ошибалась. Не болела и не пропускала уроков. Раз в неделю она помогала матери в саду. Отец приходил в день рождения, мялся, дарил невзрачный подарок, сидел ссутулившись за столом, потом оставлял матери на столе конверт и исчезал на год. У Мисы не было подруг. С десяти лет гуляла она с парнем — инвалидом. Возила его на коляске, помогала с заданиями и целовала в лоб на прощание. Он любил ее. Поговаривали, что когда она уехала из Осаки учиться в Токио, он придумал себе жуткую гимнастику и стал понемногу ходить, устроился работать в бар и в свободное время искал ее повсюду. Она писала ему письма один раз в год, без обратного адреса. Ровные, подробные и спокойные, как поцелуй в лоб. Единственное, чего она опасалась, когда появлялась в Осакских горах, встретить его на бензоколонке, где оставляла машину. Такие истории любил сочинять писатель Мураками: он работал на их департамент и считался независимым экспертом, то есть важной шишкой.
Миса не раз встречала монахов, настоящих мудрецов, они попадались ей в разные периоды жизни, и она воспринимала эти встречи как знаки дороги, вешки, показывающие, что она идет правильно. Некоторые говорили с ней. Один посмотрел недолго и ушел в скалу, как сгинул. Кто-то в четырнадцать лет сказал ей, что нет высшей радости, чем общаться с Богом. Она поверила, и вот теперь общалась с погибшим на войне Адмиралом, который шлет ей музыкальные послания с небес — одно другого чуднее. Военные ценили ее опыт и дисциплинированность. Некоторые пытались ухаживать за ней. Она спала иногда с Ата из Нагато. ТА-группы встречались, обменивались новостями, иногда устраивались вечеринки. Ата был ее старше, и ни о чем не спрашивал. Ей нравился секс, Ата и ежемесячные долгие прогулки по горам в поисках «сигнала Ямамото». Так называлась ее индивидуальная программа выхода на орбиту мирового сознания. Писатель Мураками объяснял на весь мир про два разных отражения реальности «до» и «после смерти». Миса попадала в несколько таких отражений и, по правде сказать, не слишком задумывалась, жива она теперь или нет. Мураками работал на подразделение АУТ. Он никогда не приходил на встречи, а спокойно делал свое дело дома, бегал и плавал в свое удовольствие. В него никто ни разу не выстрелил. Просто наваждение, а не эксперт. Благодаря ему аутлюди знали Японию так, как нужно было знать. Самыми болтливыми и беспечными в системе АГРКК были аут-мультяшки, хотя работа у них была адская — они переписывали на аут-языки символы японского Будущего и дозированно впускали во внешний мир Америки, Европы и России. В последней анимэ смотрели особенно охотно, но эта была плохая для трансляции страна, в ней образы перерождались и путались с местными архетипами и вылезало нечто совсем не похожее на творения 5-го отдела, Аут-пиара. Специалистов по России в АГРКК было много. Они ссорились. Это было развлечением для сотрудников всех остальных отделов. Словно русские заразили их пустыми разборками, пока японские спецы занимались русскими душами. Миса два раза была в западной России, в Москве и Санкт-Петербурге, и бесчисленно - на Сахалине и на островах. «Адмирал» ничего не говорил про русских, казалось, его интересуют только общие линии Пути, а вовсе не то, чтобы японский культурный феномен вежливо и аккуратно почти без всяких ракет утвердился в этом варварском мире. Америка пыхтела в своей новой доктрине нового Монро. Они сильно откатились назад и теперь укрепляли рубежи. «Не глупо, кстати», — думала Миса. В Европе бушевал кризис управления, она сползала в новый феодализм, и никто иной, как Япония, должна будет управлять всем этим беспорядком. У США все же еще есть свое Будущее и теперь с ними будет честный бой с привлечением всех сил земных и небесных. Но сначала нужно- взять под контроль этот европейский базар, эстетика которого оставляла желать лучшего. Неизвестно, сколько таких адмиралов за облаками поддерживают Россию. «Интересно, когда я уйду, узнает ли меня старый адмирал?» Мысль была лишняя и крамольная. Аналитику — ни к чему. Она растревожена. Ата не будет две недели, он в Париже, пасется в Лувре, а она здесь потеряла покой и вспоминает прошлое. Миса закрыла компьютер, переоделась и вышла в сад. В бассейне плавало несколько сухих листиков. Миса нырнула и завертелась от стенки к стенке, умножая скорость. Вода была холодная, как в осеннем море. Когда Миса вылезла, бодрая и собранная, она почувствовала на себе взгляд из-за деревьев, и в ту же минуту на нее скатилось что-то невысокое, свалило ее с борта в воду и, упав сверху, начало топить. Миса напружинила шею и, вывернувшись из цепких рук, всплыла, хватив воздуха. Сверху на нее глядели два глаза, фигурка была завернута в темное. «Дети!» Миса никогда не хотела детей. «Их двое», — поняла Миса, она нырнула и выплеснулась за бортик слева, в дальнем углу. Детишки стормозили, сверкнувший в воздухе металл не мог быть пулей. Самураи хреновы! Ата культивировал этих ниндзей уже два года. Вот, допрыгался. Девчонку она, кажется, убила: по крайней мере, та не всплыла, вторая фигурка метнулась к забору и на странном приспособлении взлетела вверх. Солдаты потом осмотрели его, напоминало смесь лодки—байдарки и металлических качелей, но эффект катапульты был. Охранники сами виноваты. Девчонка могла бы остаться живой. По виду лет двенадцать. Миса посмотрела на труп мельком. Сержант поклонилась ей и подала полотенце. Это было не ее, Мисы, дело, кто у них дежурил и кто виноват. Она ушла к себе. Дети представляли угрозу. У них в Японии было даже хуже, чем в Америке. Там дети выбирали себе более обеспеченных родителей и преследовали настоящих за их любовь. Называлось дурацким словом «харрисмент». Там просто набедокурил Фрейд, и теперь все это выплыло, а чистку огромного американского организма Randиpyющим элитам изнутри было сделать «слабо». Тут нужен Геракл. У японцев их первый трактат о Будущем, обязательный для ознакомления аутов, назывался «Frontier within», то есть первоочередные задачи — внутренние. Ну, боги с ними, с гегемонами. Сидят за своим геополитическим забором, который устаревает на глазах. Вот совсем как эта ограда, и защитное поле, и прочая электроника. Миса не позволила мысли о том, что девчушка — чья- то дочь, подойти на расстояние выстрела. Выстрел был внутренней жесткой перезагрузкой, она оставляла ее на час перед сеансом. Нечего разбазаривать себя. Сгущение событий превысило вчерашнюю норму, но Миса знала, что в день сеанса бывают брызги. «Она была чья-то дочь», — сказал старик у дороги. «Черт, начиналось»... и опять помимо ее юли. Хотелось симфонической музыки, записанного с небес транса богов или джаза — этой чудовищной американской обманки, на которую ихний жирный Левиафан купил весь мир, назвав его свободным. Джакузи привела ее в чувство, потом она сделала мимическую гимнастику и вернулась к компьютеру. Русский писатель Достоевский никогда не родился бы в современной Японии. Когда она прочла Достоевского, она поняла, что русские проиграют. Это было хорошо для грядущей войны. Страшно оказалось другое — никто в отделе не знал, как они сумеют утилизировать поражение. Ее начальник был этим озабочен, Миса вежливо делала вид, что не читает его мыслей. Он вежливо позволял ей молчать. Система подчинения в их подразделении была срисована с русского домена, безвременно погибшего в сибирском городе Красноярске в начале 2000-х. С тех самых лет японские аналитики изучали не изобретения русских умельцев, а российские кучки, группки, фирмачки и кружки по интересам. Это было экономно. Можно посмотреть, как развивается: нужно взять, остальное отвергнуть, — понять базовый процесс и вставить в разведгруппу именно его, а не сопли вокруг коммуникации. Из исследований по культуре тоже падала приличная добавка к методам по развитию у себя уникальных способностей. Несколько русских учились с ней в Токио. Потом один сильно просился работать на Японию, интересно, как он это себе представлял? Тыкался в официальную прессу. Его быстро убили. Он был самый дурной из группы. Две женщины не выдержали японской безупречности и умотали в Европу. Миса была тогда слишком занята, чтобы прослеживать их судьбу. В Санкт- Петербург она попала по делу о «мировом кризисе». Петербург был щедр на галлюцинации, но их никто не ловил, люди отталкивались от стен потемневших дворов-колодцев и жили в культуре, расписывая старыми мыслями обветшалые стены. Но Они имели Души. Все до одного русского, которых Миса встречала, даже отбросы общества. Но они совсем не растили в себе Духа. Воинственность их заканчивалась как пшик разбитыми челюстями и слезами за случайно убитую чеченскую куколку с гранатовым поясом. «Не воспользовалась, эх-ма, все там будем!» Вице-консулом по культуре в этом городе Миса не стала, что-то случилось в управлении, и ее отозвали. Правильно. Она тогда читала по- русски довольно медленно. Положив на свой написанный текст семантический ключ, Миса подсчитала результаты, ввела их и открыла синтезатор: минимализм, размешанный с визгами рвущейся стали, — вот вам и все послание. Впрочем, ключи к расшифровке сигналов она всегда подбирала во сне. Миса приняла препарат и выключила аппаратуру. Ее день неудержимо кончался, завтра коллективным меди- умполем они завершат еще один штрих своего плана. Ей приснился мужчина с рыжей бородой и густыми косматыми волосами, он ее бил. Лицо превратилось в кашу. Управление сном рухнуло, и горбатая реальность 2008 года врезалась в ее тело, как насильник.
