Китайской самостийности придерживался модератор этого сборища, некто Ангел, Первый потом узнал, что это сын погибшего полковника, шестнадцати лет, компьютерный гений и музыкант нового поколения. За его пойнтами тянулись дополнения без вычеркиваний, и все как будто привыкли, что он успевает вести конференцию и думать одновременно.
— Китайцы мыслят пространственно...
— Для них экономическая ситуация невыигрышна по линии энергетического голода и кризиса «ускоренного развитая побережья».
— Чревато гражданской войной...
— Еще Мао говорил, что у них все кончается устаканиванием через войны...
— Выходит, они сами запланировали сверху распад, чтоб потом спокойно собраться обратно, после оказания помощи отдельной территории.
—Да, у них появляется харизматический лидер, как джин из бутылки, и через месяц все международное сообщество говорит не о Премьере, а о Господине Ли. У него нет официального чина.
«Это будущее, — подумал Первый, — ребята секут Будущее. Я не придал значения этому Ли. Зря».
— Спасибо, - написал он.
— На здоровье, полковник, - отозвался модератор, — призываю вас вспомнить, что Китай — поле Японской истории, а не наоборот. В конце цитат они ставили «У», когда уважали и через это «У» могли спокойно спорить хотя бы и с президентом страны. Хорошая находка.
— Так что, «он не помнит ни чинов, ни имен»?
— Ни при чем здесь, закрывай метафору — уведет.
— Итак, они видят войну, Маньчжурию в ней, нас, ослабленных войной, ну или японцев — и?
— Что и? Им передышки хватит. Потом воссоединятся обратно. Что ты думаешь, они русских или японцев любят больше своих?
— Тут не о любви речь, а об Империи: у них есть свой проект «сжатие—расжатие». У них свои равновесные плоскости.
— Стоп, какие?
— Сейчас построим, подожди.
— А у нас?
— У нас западная культура: мы сидим на трех китах — инновация, традиция и прорыв, он же ароморфоз, правильно, Сергей Николаевич? — «наверное, кто-то из слушателей».
— Ну, я бы сказал: экология, эвология, спонтанность или неаналитичность.
— Это все едино.
— Еще бывает политика, экономика, культура.
— Не бывает у китайцев: там все в культуре плавает, она у них изначально задана. Это Америке нужно культуру завозить. А четырехтысячелетнему Китаю не надо.
— Пятитысячелетнему.
— Согласен.
— А у японцев?
— С этими просто, у них жизнь, смерть, перерождение. Перерождение хромает, лезут воевать.
— У китайцев это не процесс, у них там три существительных.
— Да, имя, название, миф.
— Братья все троюродные вместо правильных слов, но, по сути, ты прав: сущность, карма, аттрактор.
— Причем, среди мировых Проектантов никто не ждет, что китайцы на дурочка сыграют и отдадут Маньчжурию, как девку на откорм.
«Гном, что ли, здесь? Что-то Первому всех их экспертов не представили. Но мыслят бойко. Жаль, труба зовет. Уходить надо. Интересно, как такие стайки разговоров происходят в Японии? Наверное, по-птичьи чирикают, и видео побольше».
Первый дослушал, что пройдет десяток лет после японской войны и Китай спокойно тряхнет стариной и воссоздастся в прежних границах, и никто не посмеет ему, Великому, перечить, и Тайвань, и Маньчжурия — сытые, но несчастные под японцами — с радостью вернутся в альма-матер. Эта мысль запала Первому в душу, потому что устами подчиненных иногда глаголят вполне рабочие истины. Если за нашу проигранную войну отомстят китайцы — это уже непрямые действия, как писал английский Лиддел Гарт, повторяя за китайским Сунь Цзы.
Мы уходим (4)
2012 год, август
В свое время Миса прочитала одну заметку в русской газете 2006 года о том, что японский мальчик сжег свою мачеху и ее детей за то, что отец настаивал на его лучшей учебе и, якобы, достал его. «Эх, общественное мнение!» Европа и Америка так никогда и не поймет, что происходит в стране Восходящего солнца. Это и их счастие. Они еще ползут на эту вершину, считая, что сейчас им откроются виды великолепные и дорога в долину захристианского рая. Размечтались! Выход в беспредел понимания всегда чреват беспределом жизни. И те, кто уходят, не справляются с необходимостью баланса между хаосом и порядком. Простая арифметика. Будь все время расслаблен и все время начеку. Их смешной Кастанеда писал об этом в 70-е года. Все прочли, как сказку.
Миса была довольна собой. Она надела высокие погоны и прекратила эти спиритические сеансы в горах, она руководила подготовкой молодых солдат для войны, и ей это нравилось. Наконец, раскаленная лава подросткового Вулкана обрела свое русло. Маргиналов осталось мало. Их вылавливали мелкие чины ее бывшего отдела. Жаль только застрелившегося Ату. Он, оказывается, до безумия любил свою дочь, погибшую в какой-то школьной перестрелке. Чин позволял Мисе грустить раз в неделю в полудневном отпуске. По понедельникам с утра она оплакивала Ату и посещала могилу матери в Осаке.
В военной эстетике бытия Япония продвинулась дальше многих стран. В культуре, наоборот, превалировали тенденции гуманизма: почти совсем вымерло агрессивное аниме и теперь японские мультипликаторы поражали мир глубокими до дрожи фантастическими сказками о судьбах Европы, Азии и Мира, в которых все хрупко и потому ценно и составляет отдельный личный вклад каждого смотрящего этот бесконечный геополитический сериал. Мир обливался слезами. У японцев это было принято делать на могилах и при участи в конкурсе плакальщиков, где умильные малыши, перепуганные добрыми, но большими руками сумоистов, ревели над судьбой отдаться в будущем в школы-интернаты.
Если Европа силилась обучать старушек поздним родам в инкубаторе и потом - их же - компьютерной грамотности в пределах Кухни, то Япония быстро организовала службу утилизации устаревающих убеждений и их носителей. Бывшие работники корпораций проявляли чудеса организованностей под страхом-то смерти и, наконец, переломили так называемых «молодых взрослых», потому что последним негде было взять опыт тоталитаризма. Порядок восторжествовал, и старики считали, что они спасли систему, а среднее поколение, ее, Мисы, отвечало за необратимость, то есть за слив «активной зоны» в правильное русло, и планировало войну. «Ох, уж эти русские», — смеялись коллеги, и у Мисы начинало сосать под ложечкой. Она не сомневалась в том, что Японии удастся качественно атаковать и даже применить ограниченные ядерные вооружения, иначе, что ж они даром-то лежат? Это был русский принцип ружья, которое долго висит на стене, а потом стреляет в конце пьесы. Япония воспряла ото сна, и журавлики нынешнего поколения подростков вон как бойко решили взлететь в небо, расстреляв по дороге лезущих на цивилизационную гору отцов. Миса, однако, помнила, что русские молодежные АТ- группы, так ненавязчиво организованные с Востока, вспыхнувшие было на анимэ или антианимэ-движениях, как-то захирели и были перекуплены своими и перемешаны с непонятным, в общем, быстро ушли в сторону, далекую от инсталляции японской культуры. Операция даже не провалилась, а пошла боком, как та испуганная лошадь, впервые узревшая механическую лошадку, для пятилетнего японца полностью похожую на живую, но предельно пахнущую опасностью природного небытия. Мису хотели убить двадцать шесть раз, но это русское ранение запомнилось ей навсегда и начинало ныть, несмотря на все нанотехнологии. А Аты не было, и некому было сказать: «Соберись, трусиха».
