Если бы я был частным лицом, я бы обратился к общественному мнению, напечатал бы акты следственного производства и комментировал их. Положение, которое я занимаю, и все мое прошлое, конечно, совершенно исключают возможность такого образа действий. Но я смею думать, что ‹…› вы примете меры к прекращению террористической и провокационной деятельности тайных организаций, служащих одновременно и правительству, и политическим партиям, руководимым лицами, состоящими на государственной службе, и снабжаемым «темными» деньгами, и этим избавите и других государственных деятелей от того тяжелого положения, в которое я был поставлен
[363].
Иначе говоря, Витте фактически обвинил главу правительства в том, что покушение совершалось с его ведома
[364]. По мысли графа, настоящие виновники злодеяния так и не были найдены именно потому, что «правительственные органы обнаружить их и судить не желали»
[365]. До этого времени сановник не выражал своей позиции открыто. Теперь же он, по-видимому, действительно разуверился в возможности объективного официального расследования, если позволил себе столь резкие выражения. Многие были осведомлены о письменной перепалке председателя правительства и его предшественника. Согласно мемуарам Витте, Столыпин лично подошел к нему в Государственном совете и прямо спросил: «Из вашего письма, граф, я должен сделать одно заключение: или вы меня считаете идиотом, или же вы находите, что я тоже участвовал в покушении на вашу жизнь?» Граф предпочел уклониться от ответа. И хотя, по мнению камергера И.И. Тхоржевского, хорошо знавшего обоих, Столыпин, сам не ладивший с крайними правыми, таких упреков в свой адрес не заслуживал
[366], в результате этого столкновения, по выражению одного из журналистов, «всему Петербургу стало ясно, что бомбу подкинул Столыпин по приказу свыше»
[367].
Действительно ли император дал распоряжение взорвать дом опального реформатора? Исходя из показаний от 1917 года Пруссакова, секретаря Дубровина, последний незадолго до покушения несколько раз просил его раздобыть подробный план дома графа. Якобы это было желанием некоей «августейшей особы», которую интересовали компрометирующие документы из библиотеки Витте. Хотя в 1909 году секретарь не мог открыто назвать следствию заказчика преступления, Временному правительству он признался, что под «августейшей особой» подразумевал не кого иного, как Николая II. За выполнение этого поручения Пруссакову была обещана награда в 1 тыс. рублей или звание потомственного почетного гражданина. И от того, и от другого секретарь Дубровина отказался. Когда же случилось происшествие с Витте, Пруссаков убедился, что план был нужен вовсе не для обыска, а для закладывания бомб. Достоверность подобного свидетельства нельзя проверить на основании имеющихся источников. А потому мне эти показания представляются сомнительными. Более того, в 1917 году новой власти было выгодно представить бывшего царя в неприглядном свете. Но нельзя отрицать, что император внимательно следил за ходом судебного процесса над убийцами Иоллоса и Герценштейна и потворствовал руководству «Союза русского народа», препятствуя объективному расследованию
[368].
В ответном письме от декабря 1910 года (спустя семь месяцев) Столыпин опроверг выдвинутые графом обвинения
[369]. Тогда же, в декабре, Витте послал Столыпину новое письмо, в котором, ввиду разногласий между ними, предложил устроить сенаторскую ревизию. Председатель правительства перенаправил запрос министру юстиции И.Г. Щегловитову, решив, как он выразился, «положить конец этой комедии»
[370]. Дело было передано на рассмотрение императора: «…пускай резолюция Его Величества поставит наконец на этом деле точку»
[371]. Рассмотрение в Совете министров состоялось в январе 1911 года, а 22 февраля на соответствующем Особом журнале Совета министров Николай II наложил резолюцию: «Никаких неправильностей в действиях властей административных, судебных и полицейских я не усматриваю. Дело это считаю законченным»
[372]. С тактической точки зрения ход Столыпина был беспроигрышным. Зная неприязнь императора к отставному реформатору, а также позицию Николая II по отношению к расследованию иных преступлений черносотенцев, предугадать его реакцию не составляло труда.
Витте, в отличие от монарха и премьера, не считал дело о покушении законченным. Оспаривать вердикт императора он не мог, поэтому перешел к тактике закулисной борьбы, действуя через журналистов. В мае 1911 года он отправил документы, касавшиеся их переписки со Столыпиным, сотруднику «Нового времени» Меньшикову. Тот откликнулся: «Очень благодарю Вас ‹…› за документы. Они в бытовом отношении и политическом очень интересны. Признаю, что Вы обижены, и вспоминаю, как прав я был, советуя Вам в свое время притянуть к суду с полдесятка клеветников»
[373]. Весной 1912 года, накануне выборов в IV Государственную думу, граф решил действовать публично
[374].
В мае 1912 года редакция газеты «Биржевые ведомости» планировала опубликовать ряд статей о покушении и ходе его расследования. 10 мая вышла первая из них, объемом в целый газетный лист и озаглавленная «Граф С.Ю. Витте и юстиция. История покушения на графа Витте». В этом сенсационном материале подробно излагалась суть дела и, кроме того, говорилось: «Прошло некоторое время, вдруг судебное следствие, начатое столь энергично и давшее такие интересные результаты, внезапно прекратилось, чтобы уж более не возобновляться. Что же такое случилось? А случилось вот что… Дело грозило разоблачениями такого характера, таким громким скандалом, что решено было его потушить»
[375].
