Колышко не только был успешным публицистом, но и выступал как драматург – его перу принадлежит несколько пьес
[544]. «Большой человек» стал самым известным драматургическим произведением журналиста. Другие его пьесы не сопоставимы с этой ни по кассовым сборам, ни по произведенному в обществе резонансу. Открыть в себе драматургический талант Колышко, по-видимому, заставило безденежье: если верить журналисту, после отставки Витте двери акционерных обществ и банков для него, Колышко, закрылись и ему пришлось искать новые источники дохода. По совету подруги-актрисы он стал писать театральные пьесы
[545].
Инициатором создания «Большого человека» был издатель «Нового времени» и владелец одного из самых успешных частных театров столицы – А.С. Суворин. В своих мемуарах Колышко приводил свой разговор, послуживший побудительным мотивом для написания пьесы: «Да, Витте! – размышляет он [Суворин. – Э.С.]. – Талант. ‹…› Вы, по-моему, хорошо разобрались в Витте. Правильно ли, не знаю. А занятно. Пьесу напишите. Так и озаглавьте: “Большой человек”»
[546]. Суворин настаивал, чтобы пьеса была готова в кратчайшие сроки – через месяц-два, и пообещал, если она будет хорошей, поставить ее на сцене своего театра
[547]. Требование журналист выполнил – пьеса из пяти актов была написана за месяц
[548].
Театр, который публика именовала Суворинским, в печати часто назывался Малым. Больше половины членских паев предприятия принадлежало А.С. Суворину, и он вплоть до своей смерти, последовавшей в 1912 году, был руководителем и фактическим владельцем театра
[549]. Публика была очень разнообразной. Попасть на премьеры стремились представители крупной буржуазии, интеллигенции, высшего света и полусвета. Публика повторных спектаклей была разнообразнее. Сцена частного Суворинского театра считалась в Петербурге второй после императорской и славилась разнообразием и свежестью репертуара, оригинальностью и богатством спектаклей, но особенно была известна постановками новых «сенсационных» пьес, а также сочинений, вызволенных из тисков цензуры стараниями Суворина. Первой постановкой в только что открывшемся театре (1896 год) должна была стать пьеса Г. Гауптмана «Ганнеле». Но произведение затрагивало религиозные сюжеты, и Святейший синод этому воспротивился. К слову, за помощью издатель «Нового времени» обратился именно к С.Ю. Витте. В письме к Суворину сановник отвечал: «Сообщите имя того цензора, который преследуется за разрешение ставить “Ганнеле”. Тогда я постараюсь оказать ему содействие»
[550]. Спектакль допустили к постановке, и он имел большой успех у публики.
В Малом театре, благодаря усилиям и связям Суворина, в 1897 году впервые была поставлена и «Власть тьмы» Л.Н. Толстого: «Надо теперь же возбудить вопрос о цензуре, – говорил Суворин режиссеру театра Е. Карпову в приватной беседе. – Я сам поеду к начальнику печати… Если разрешат – мы обеспечены успехом сезона»
[551].
Суворин, очевидно, понимал, что «политическая» тема сулит серьезную материальную выгоду. Первый вариант комедии «Большой человек» был готов в мае 1908 года. 22 мая автор отправил его Суворину вместе с сопроводительным письмом: «Надеюсь, что Вы со свойственной Вам прямотой скажете мне, – писал Колышко, – годится это для сцены или нет и [стоит] ли обрабатывать. С другой стороны, мне очень важно Ваше впечатление относительно цензурности пьесы. Очень, очень боюсь за цензуру. С другой стороны – не слишком ли схожа с нашим общим знакомым? Мне бы не хотелось памфлет писать или фотографию»
[552]. К сожалению, в моем распоряжении нет ответного послания Суворина, но частично его первую реакцию на «Большого человека» можно восстановить на основании ответного письма Колышко, в котором тот разъяснял свой авторский замысел. Судя по всему, Суворина насторожила слишком явная аналогия с отставным реформатором. Спустя почти три недели после первого письма журналист подробно разъяснял руководителю Малого театра главную идею своей пьесы:
Я позволю себе возразить на Ваши обвинения. Я вовсе не фотографировал ни личности, ни обстановки В[итте]. Я взял его выдающиеся черты как крупной личности, создал из них своего героя и поставил его в обстановку русской действительности. А действительность эта такова, что в ней играют роль и жены, и дети, и знакомые, и прошлое, и подчиненные, и начальники – словом, весь антураж. Я имел мысль указать, как трудно русскому «большому человеку» сохранить в этой обстановке свою цельность, силы, свои идеалы и добрые намерения. Я хотел еще указать, как разнообразны и разноречивы запросы русской жизни и как трудно ‹…› их удовлетворить. Я поставил своего героя нарочно на грани старого и нового режима, на переломе, чтобы он был виднее и чтобы сгустить вокруг него страсти и все отрицательные стороны эпохи. Мой герой – далеко не В[итте]. Но В[итте] мог бы быть им, как мог бы быть им всякий сильный реформатор, хотя бы Плеве или даже Су[вори]н. Я далек был от мысли рисовать возможного спасителя России – уже потому, что я не верю, чтобы нас мог спасти кто-либо один. Мои мысли я вложил в уста того «старейшего» члена Комитета, речью которого заканчивается 1-я картина 4-го акта. Вот – идея героя. А идея пьесы – не знаю. Думаю, что ее вовсе нет, как во всех пьесах, рисующих эпоху… ‹…› Словом, я называю Ишимова «большим человеком» с иронией и думаю, что в действительности он станет им за сценой
[553].
