Среди откликов театральной печати резкостью оценок выделялась рецензия П.М. Ярцева. Недовольство известного киевского критика вызвал сам жанр «политического памфлета», несовместимый, по его мнению, с традиционной театральной сценой. После киевской премьеры он писал:
«Большой человек» ‹…› со всей бесконечной пошлостью слов и поступков – должен изображать всем известного государственного деятеля, живого человека. Живого – живущего!!! Это – театр? Об искусстве на нем не может быть и речи. Для искусства душа человеческая – тайна Божия, в которую с великим подвижничеством, великим мучительством оно стремится проникнуть – не для оправдания, не для обвинения, а для молитвы. ‹…› Невозможно было переносить всего, что делал и говорил на сцене оболганный Колышко живой человек, – так, невозможно было слышать слов о народе, что придумал он, и оскорбительно видеть карты «великой страны» в кабинете «большого человека», что развесил он [Колышко. – Э.С.]. Но соберет страна весь вкус, страна театра, что не может видеть, как оплевывается живой человек, соберет и изгонит пьесу памфлетную со сцены
[678].
Об этой статье пишет в мемуарах и сам Колышко – по-видимому, нелицеприятная критика Ярцева его задела
[679]. В письме в редакцию либеральной «Киевской мысли» драматург попросил Ярцева пояснить свою позицию. Разве сатира подходит к душе человеческой с молитвой? А как же тогда Гоголь, Мольер? Что имеет в виду критик – продолжал Колышко, – говоря, будто главный герой пьесы «оболган»? Главный же вопрос – обращался он к Ярцеву, – в чем тогда секрет успеха пьесы?
[680] В этом же номере редакция поместила и ответ Ярцева:
Хлестаков, Тартюф, Скалозуб не существовали – так, как существует Колышко и живой человек, которого он взял для своей пьесы. ‹…› Нельзя считать памфлет художеством потому, что противно художеству то отношение к живой человеческой душе, к ее тайне, какое в памфлете. ‹…› Успех пьесы Колышко в том, что публика ходит смотреть «живого современника», и в зазывательных афишах. «Оболган» в ней живой человек тем, что Колышко стал за него поступать, говорить, произносить речи, придумал для него Иру, офицера, Ирину маму и т. п., – для своего дурного дела, чуждого искусству, не постеснялся так поступить с душой человеческой – перед искусством тайной и молитвой
[681].
Для Ярцева тоже было очевидно, что Ишимов – не вымышленный персонаж, а всем известный живой человек.
Понять причину этого конфликта между начинающим драматургом и строгим рецензентом сложно, если не сказать несколько слов о знаменитом киевском критике. Дело в том, что Ярцев был ревнителем классического театра и очень строго подходил к оценке качества драматических произведений. Расцвет антрепренерства способствовал тому, что театр стал прибыльным делом, а кассовые сборы превратились в одну из основных целей постановок. Ярцев был суров в своих оценках общего уровня современной (для тех дней) драматургии, причем не делал скидок и провинциальным актерским труппам
[682]. К примеру, в сентябре 1908 года в «Киевской мысли» он опубликовал отзыв на постановку местной труппой драмы Островского «Гроза». Дав нелестные отзывы актерской игре, рецензент раскритиковал ее «слепую и развратную кассовую изнанку, которой нет дела до сценических образов»
[683]. Скандал разгорелся на следующий день, когда Ярцев пришел на очередной спектакль. Актеры в ультимативной форме заявили, что представление не начнется до тех пор, пока критик не покинет театр. В знак протеста театр Соловцова покинули и несколько других рецензентов. Эта ситуация вызвала резонанс в обществе (большинство поддерживало Ярцева) и попала на страницы столичных театральных изданий как «киевская история»
[684]. Она побудила театральную общественность к серьезному разговору о коммерциализации театра и судьбах профессиональной драматургической критики
[685].
Возвращаясь к Колышко, добавлю, что по поводу его драматического дарования публика и многие театральные деятели были невысокого мнения. К примеру, И.И. Тхоржевский, известный поэт и переводчик, называл «Большого человека» «неважной пьесой»
[686]. А театральный критик В.А. Нелидов, долгое время управлявший труппой Московского Императорского Малого театра, в своих воспоминаниях называл произведения «хлесткого журналиста Колышко» и вовсе «бездарными»
[687]. Современники иронизировали, что «сцены в его пьесах можно переставлять… и ничего от этого не меняется»
[688]. Впрочем, и сам журналист откровенно писал, что «”Большой человек” в художественном отношении многого не стоил»
[689]. В более широком контексте появление слабых «сенсационных» пьес, рассчитанных на материальный успех, свидетельствовало и о падении зрительского вкуса, и о кризисных явлениях в развитии русского театра
[690]. Один из провинциальных критиков с грустью рассуждал о том, что большое место в репертуаре театров стали занимать пьесы, постановкой которых можно было бы сорвать сбор: «Пьеса-деньги всегда пьеса-сенсация. А пьеса-сенсация в театральном смысле – ноль…»
[691] Интересно, что в качестве печального примера он называл пьесу Колышко. Следовательно, объяснение резкой оценке со стороны Ярцева нужно искать в насущных проблемах театра, а не только в отношении к отставному реформатору.
