Совсем недалеко от квартиры Колбасьева в те годы заново открылся цирк Чинизелли. Предыдущие годы он простоял заколоченный. В 1919-м, когда к городу подходил Юденич, из цирка пытались сделать неприступный рубеж обороны: завалили снаружи мешками с песком, в каждом окне устроили по пулеметной точке. А теперь все это разобрали и стали проводить на арене рукопашные бои с денежными ставками. Каждый вечер перед кассами выстраивались многокилометровые очереди.
Именно в этом цирке прошел самый первый в СССР джазовый концерт. В 1923-м в молодую республику Советов пригласили из Америки диксиленд в составе чуть ли не сорока чернокожих музыкантов. То, что они играли, считалось очень прогрессивной музыкой угнетаемого в Америке меньшинства. О джазе тогда даже в Европе мало кто слышал. А вот Колбасьев привел с собой большую компанию литературных знакомцев, выступил перед концертом с большой лекцией и популярно объяснил собравшимся, что такое диксиленд.
Вскоре джаз уже пытались играть перед сеансами в кинотеатрах. Их в городе открылась целая куча – больше сорока мест. На Невском, где хозяева были побогаче, нанимали целые оркестры. В заведениях попроще ограничивались тапером. Именно с треньканья на пианино в киношках начинал молодой очкарик Митя Шостакович. Пленка во время сеансов постоянно рвалась, зрители бурно выражали возмущение. Позже Шостакович вспоминал, что главным в его работе было вовремя увернуться, когда посетители начинали кидаться в сторону экрана мусором и бутылками.
Так все они в те годы и жили. На Фонтанке, Моховой, Литейном и паре перпендикулярных улиц, чуть ли не в соседних квартирах, жил весь цвет тогдашней советской литературы, все ее будущие классики и мученики.
И даже Анна Ахматова, которой было уже под сорок и пик славы которой давно остался в прошлом, жила именно в этом районе.
С занудой Шилейко к тому времени Анна уже развелась. Вместе с дореволюционной подружкой Глебовой-Судейкиной она меняла адреса, мужчин, места работы, кочевала с квартиры на квартиру и оставалась ночевать в непонятно кому принадлежащих постелях. Стихи ее печатать давно перестали, да она больше и не показывала никому то, что писала. Просто жила, как жилось, надеясь, что так можно протянуть еще довольно долго.
Жили бедно, зато весело. По коммунальным кухням Ахматова ходила в черном шелковом платье, с белым платком через плечо, в белых чулках и черных туфлях. Выглядела она роскошно – правда, помимо перечисленного, никакой другой одежды у нее и не осталось, и если бы платье или туфли порвались, ей бы было просто не в чем выйти из дому. В квартиру на Фонтанке, где она одно время жила, власти подселили деревенскую старуху с внучкой. Внучка пыталась водить домой своих корявых ухажеров, и язвительная поэтесса хохотала над ними во весь голос. Старушка в ответ ворчала, неодобрительно рассматривая Ахматову:
– Ишь ты, тоже! Распустила волосы и ходит, как олень!
Дурацкая присказка очень веселила подружек. Близкие приятели еще долго называли Ахматову именно этим прозвищем – Олень.
А потом, устав, Ахматова опять вышла замуж – в третий и последний раз. Ее мужем стал Николай Пунин, сутулый мужчина, то ли литературовед, то ли чиновник от искусства. На самом деле Пунин был женат, да только кому это мешало в развеселом тогдашнем Ленинграде? Николай водил любовниц прямо в семейную квартиру, которая располагалась не хухры-мухры, а в Фонтанном доме, бывшем дворце графов Шереметьевых. Настал момент, когда сюда же Пунин привел и Анну. Она осталась на всю ночь, а утром через голову надела свое шелковое платье, вышла в коридор умыться, встретила там законную супругу Пунина, не дрогнув поздоровалась с ней, а умывшись, пешком ушла к себе домой. Будто ничего и не было.
Пунин к такому не привык. Ему хотелось, чтобы женщины сходили по нему с ума, чтобы не его игнорировали, а он игнорировал. Ему хотелось бурных объяснений, а Ахматова просто молчала и жила дальше. Никак не показывая, что та ночь хоть чем-то ей запомнилась.
Через пару недель он зашел в ее квартиру, но Ахматову не застал. Они договаривались, что он зайдет, и ему казалось, что она обязана быть тут, но соседка сказала, что Анна с подружкой ушла к приятелям. Пунин попросил разрешения подождать.
Прошло два часа. Анна давно должна была вернуться, но ее не было. Пунин дважды выходил на улицу, гулял вдоль Летнего сада и обратно, возвращался в квартиру, снова выходил, а она все не возвращалась. «Все закипало во мне дикой ревностью», – писал он позже. Около часа ночи, близкий к помешательству, Пунин решил сам отправиться на квартиру этих приятелей и, если понадобится, силой увести Ахматову оттуда: «Я не любил, когда она ходила к этим людям, запрещал ей туда ходить. Там много пили и люди вели себя развязано». Он почти бегом добежал до Троицкого моста и тут увидел ее. Анна шла по мосту в обнимку с писателем Замятиным, и в руках у нее были цветы.
Замятин был пьян и пытался что-то шептать Анне на ухо. Но как только перед ними появился разъяренный Пунин, струсил и отошел. Николай выхватил букет и швырнул его в Неву. «Помню острое наслаждение, которое бритвой полоснуло меня по спине, когда я принялся рвать и мять эти розы. Стебли с хрустом ломались, на пальцах моих была кровь от шипов, а я все не мог остановиться. Кровью я испачкал руки Анны».
Остаток той белой ночи он проплакал, стоя на коленях у ее постели. В их самый первый раз Пунин подарил ей свой крестильный крестик (зачем?). Теперь попросил отдать крестик обратно, а она просто молчала, прикуривая папиросу от папиросы и глядя на Пунина своими огромными глазами. В дневнике он позже запишет, что она «самая страшная из звезд». Вскоре после этого Пунин окончательно разошелся с предыдущей женой и стал жить с Анной.
Всем им казалось, будто все устаканилось, черная дыра послереволюционных лет осталась в прошлом, и дальше все будет, как при прежнем режиме или даже лучше, ведь теперь над душой не стоят противные царские цензоры, да и труд поэтов новая власть готова оплачивать куда щедрее, чем прежняя. Никто из литераторов не мог даже представить, каким именно боком повернутся к ним подступающие 1930-е.
Остановка вторая:
«Большой дом» (Литейный проспект, дом 4)
1
Знаменитый краевед Пыляев писал в конце XIX века:
Лет шестьдесят назад была затеяна перестройка здания, стоящего на углу Невского и Садовой. Когда рабочие достигли уровня фундамента, грунт неожиданно провалился и показался неизвестно куда ведущий подземный ход: кирпичная стена и скелеты людей, прикованных к стене, торчащие из пола металлические кольца и цепи, большой кузнечный горн и другие инквизиторские ужасы, будто целиком выхваченные из готических романов ушедшей эпохи.
Сейчас на месте, о котором идет речь, расположен кукольный театр имени Деммени. А лет двести тому назад рядом стояли здания Тайной канцелярии – так называлась политическая полиция того времени. И методы ее дознания были покруче, чем у любых энкавэдэшников сталинской поры.
О пытках в канцелярии по городу ползли неправдоподобные легенды. Однако постепенно нравы смягчались. Уже императрица Елизавета Петровна строжайше запретила пытать детей до двенадцати лет и беременных женщин. А Екатерина Великая в 1774 году и вовсе запретила самые изощренные виды телесных наказаний. При ней бывший район Тайной канцелярии перешел в иные руки, был заселен новыми обитателями, и постепенно даже память о творившихся здесь ужасах изгладилась.
