Остановиться в результате Бродский решил на самом верном способе. Вместе со знакомым, бывшим военным летчиком, только что отсидевшим за «хулиганку», он оправился в Самарканд. Там они планировали купить билет на небольшой самолетик местных авиалиний. Когда самолет наберет высоту, Иосиф должен был камнем треснуть летчика по башке, а его подельник – перехватить штурвал. А дальше все просто: прижимаясь к самой земле, недоступные никакому радару, они долетают до Индии, а там – фрукты, йоги, смуглые красотки и никакой тебе серой советской действительности.
Как ни смешно звучит, но сам Бродский, похоже, считал план вполне осуществимым. Подельники даже купили билеты на самолет, и вообще к побегу все было готово. Однако в последний момент Иосиф все-таки струсил, бросил все и сбежал в Ленинград.
Такие истории всерьез пугали его поэтических знакомцев. Бродский казался им опасным, неудобным, сложным в общении. Но при этом он с самого начала был очень яркий. Трое поэтов не хотели брать его в свою компанию – но все равно взяли. Он писал стихи, от которых публика разевала рты. Он говорил так, что его невозможно было не слушать. Рыжий, дерзкий – всего за год – полтора он стал главной звездой андеграундного Ленинграда. Как его, такого, было игнорировать?
4
Почитать написанное на поэтических вечерах удавалось не часто. Но слава о четырех братьях-поэтах потихоньку ползла по городу. Пришел момент, когда ребятам передали: такого-то числа их готова принять легендарная Ахматова.
К тому времени Анне Андреевне было уже за семьдесят. Тоненькая, подвижная, удивительно гибкая в молодости, она располнела, обзавелась несколькими старческими недугами и редко теперь выходила из дому. Поэтому аудиенция для юных дарований ожидалась недолгой. Одеться поприличнее, прийти в точно назначенный час, лишних вопросов не задавать; прочесть каждый из четырех поэтов может по два стиха, а если будет позволено, то по три.
Почитать самой Ахматовой – для молодых поэтов это все равно что для средневекового католика поцеловать руку папе римскому. Как-то даже не верилось, что такое возможно. Что в их Ленинграде 1950-х все еще живет та самая Ахматова, которой когда-то приписывали роман с Александром Блоком, мужем которой был Николай Гумилев.
В положенный день четверо поэтов оделись поприличнее и поехали к Анне Андреевне читать стихи. Тогда никто из них еще не знал, к каким последствиям приведет это знакомство.
Остановка вторая:
Толстовский дом (улица Рубинштейна, дом 15–17)
1
Иностранных туристов и моряков в Ленинграде хватало даже в самые хмурые сталинские годы. Пластинки с американским ритм-энд-блюзом у нас начали продаваться раньше, чем в магазинах Лондона, а уж в джинсах по Невскому 1960-х ходили даже школьники.
Ленинград – город портовый. А там, где есть богатенькие туристы, обязательно появятся и те, кто станет на них зарабатывать. Уже в 1960-х одна из галерей Гостиного двора получила название Галёра. Здесь можно было купить всё: от ментоловых сигарет и порножурналов до больших партий бытовой электроники и валюты, которая ходила в таких объемах, что следователи КГБ просто падали в обморок от удивления.
В первой половине 1960-х на Галёре можно было встретить долговязого, нескладного, восточной внешности паренька. Звали его Сергей Мечик, хотя сегодня он больше известен под литературным псевдонимом Довлатов. Вообще-то молодой человек считался начинающим прозаиком, однако общался он в те годы не столько с писателями и поэтами, сколько с фарцовщиками и валютными спекулянтами. По той простой причине, что подпольные ленинградские литераторы и подпольные ленинградские коммерсанты считались в те годы одной и той же компанией. Они были связаны тысячью ниточек: сидели в одних и тех же ресторанах, слушали одних и тех же джазменов, ухаживали за одними и теми же девушками.
Последний факт молодого Довлатова угнетал особенно.
О своей попытке податься в бизнес позже он написал несколько рассказов. Однако своим на Галёре так и не стал. Жизнь фарцовщика была вечным балансированием: либо сядешь, либо будешь вынужден стучать на собственных дольщиков. Устав от всего этого, Довлатов предпочел уйти в армию. Можно сказать, что в вооруженные силы он не ушел, а сбежал. Потому что жизнь на гражданке становилась для него чем дальше, тем невыносимее.
Сам он позже так описывал свои мотивы:
Когда я был толстое, добродушное дитя, вокруг меня хлопотали многочисленные дяди и тети. Поскольку дитя было задумчивое, дяди и тети провозгласили, что это мудрое дитя.
Потом мальчик учился в школе. Учился прилежно, но без блеска. Последние три года учился в художественной школе. Мальчик привык к тому, что он вундеркинд. Это было приятно. Потом поступил в университет. Поступил без особого труда, и опять учился прилично и опять без блеска. И еще года полтора жил довольно благополучно.
Путался с компанией подпольных поэтов, но они очень быстро осточертели своим нытьем, злобой и внутренней хилостью. Потом долго болтался на Невском проспекте, дрался и даже позволял себе шутить с Уголовным кодексом, не зная, что Уголовный кодекс совершено не понимает шуток.
Дальше было вот что. Парторг университета объявил мне, что парторганизация не испытывает ко мне политического доверия. Поэтому мне запретили работать в системе «Интурист» (дело в том, что с третьего курса я работал переводчиком в молодежной гостинице «Дружба» на улице Чапыгина). И в то же время у меня возникли неприятности, так сказать, личного характера. Кроме того, у меня вдруг обнаружились громадные долги.
Если бы все это сваливалось на меня постепенно, я бы выдержал. Но поскольку это произошло одновременно, я запузырился, изругал университетское начальство, утомил знакомых серией неудачных самоубийств и отбыл в республику Коми.
Неприятности личного характера, о которых упоминает Довлатов, связаны с его первым браком. Довлатов был женат дважды, и его первую жену звали Ася Пекуровская. На истории их отношений стоит остановиться поподробнее.
2
Профессии художника или поэта в моем городе всегда считались самыми престижными. Но тут важен нюанс. Одно дело – быть художником или поэтом. И совсем другое – публиковаться в государственных издательствах или проводить официальные выставки. В 1960– 1970-х звезды ленинградского андеграунда вовсе не стремились к публичному признанию. Более того: презирали тех, кто такое признание получал.
Один из самых известных художников того времени рисовал на холсте великолепные натюрморты – но каждый раз закрашивал их сверху белой краской. А поверх белой краски рисовал следующий натюрморт, но потом закрашивал и его. Когда получалось слоев семь – десять, он закрашивал самый верхний натюрморт и тут же брался за следующий холст. Другой живописец прославился тем, что рисовал акварелью на занавеске в ванной. Очень удобно: нарисовал, помылся, капли воды смыли твою картину, и все можно начинать заново.
